Феликс Разумовский - Вселенский расконвой

– Фр-р-р-р-р, – милостливо фыркнул он, по-доброму оскалил пасть и, указав на замок когтистой шестерней, стал что-то вещать Секретарю. С величественной жестикуляцией, довольным видом и бодро-авторитетной интонацией. Ну прямо не репт – отец родной. Кормилец. Поилец.

«Ну, слава тебе господи, богородица ты наша мать, – расслабился немного Закадычный Зам. – Теперь, может быть, повысят – пошлют куратором куда-нибудь на астероиды. А значит, откроют визу и выпустят за блок-периметр. Ну, а уж там, пишите письма. Места в обитаемой галактике, чай, хватит, бабок в Стройинтеркосмобанке тоже. Купить планетку, расстараться с атмосферой, завести усадьбу, хозяйство, рабов. Само собой, рабынь. Хорошо еще подумать насчет киборгов. С искусственным интеллектом, но с натуральными…»

– Гуманоид, ты сделал много и получишь по заслугам, – грубо оборвал его мечтания Секретарь. – Сам Повелитель Тверди Великий Репт доверяет тебе выносить его потомство…

– Да, да, выносить и выкормить, – неожиданно подал голос Великий Репт мерзопакостным фальцетом. – Уровень твоей упитанности в норме, интеллекта тоже. У нас здесь прекрасный инкубатор. Снимай одежды, гуманоид, моя овуляция сегодня максимальна…

Говорят, что загнанный в угол загал становится гигром. А тут тебе не какой-нибудь хвостатый санитар – ануннак, к тому же ануннак ушлый, многоопытный и тертый. И крайне разочарованный в надеждах на будущее.

– А, говорите, прекрасный инкубатор, – понял, что ему уже нечего терять, Закадычный Зам, отступил на шаг и лапнул вдруг пси-кобуру суббластера. – Ща будет тебе, сука, овуляция.

Пальцы его уже приласкали рукоять, клацнули скобой предохранителя, как Главный Репт оранжево сверкнул глазами и с убийственным спокойствием велел:

– Стоять! Опустить! Идти ко мне!

В голосе его было столько власти, твердости и убедительности, что Закадычный Зам послушался сразу: замер, плавно опустил бластер и радостно пошел к своему суженому. Словно марзаданский гролик к зурбаганскому худаву. Перед глазами его разливалось ослепительное, сжигающее все мысли оранжевое пламя…

Земля Кемет. 8000 лет до Р. X.

Месяц месор [130]выдался в Ане [131]жарким. В недвижимом воздухе, нагретом до температуры римской бани [132], не чувствовалось ни ветерка, все вокруг покрывал серый слой пыли, птицы в ветвях акаций и пожелтевших сикомор песен не пели и казались неживыми. Однако как ни злилось солнце, как ни распалялись небеса, в Малом Белом Кабинете Тота царила прохлада. Это было просторное, невзирая на название, двухъярусное помещение, на алебастровых стенах которого представала история – в бронзе, в заабе, в золоте, в серебре, в ярких разноцветных красках. В некоторой торжественности, напыщенности и помпезности. В центре благостно струил прохладу бассейн с «живой» [133]водой, сверху, сквозь щели в потолке, дозированно изливалось солнце, у северной стены на мраморном столе стояла статуя Инпу [134]. Мебель была добротная, эбеновая, отделанная золотом и костью, атмосфера творческая, напряженная, отмеченная полетом мысли. Не удивительно – Тот работал. Творил, выкладывался, созидал, насиловал харизму, искусным образом запечатлевал катарсис мудрости на пергаменте. Как это и положено Богу Мудрости и Луны, Исчислителю Времени, Покровителю Знаний и Писцу Предвечности на Суде Осириса. Это было время тишины, сакрального безмолвия, беззвучного кипения разума – придворные общались шепотом, жрецы использовали телепатию, Носитель Опахала по правую руку Тота работал осторожно, едва дыша, с оглядочкой, с прикидкой, с бережением: а ну как помешаешь Писцу Предвечности, так он потом такого напишет на Суде…

Однако, несмотря на тишину и прохладу, работалось нынче Тоту плохо – не было настроения. «Господи, врагу не приведи пережить детей своих, – горестно подумал он, вздохнул и мрачно посмотрел на стену, с которой ему улыбался как живой инкрустированный самоцветами Зиусурда. – Ничего, сынок, ничего, время придет, встретимся. В раю». Затем он смахнул нежданную слезу и посмотрел налево, в угол, на орихалковую статую. «Не дай никому, господи, пережить и друзей своих». Статуя была величественна, хорошо отполирована и изображала Имхотепа, каким он шел по жизни – с циркулем, с отвесом, с мастерком, с папирусом и суковатой палкой. Муж, ученый, прораб, строитель, любимый ученик. Эх… «М-да, одних уж нет, а те далече», – Тот отложил папирус, сглотнул слюну и, не желая больше беспокоить слуг, лично налил себе пива. Хорошего пива, вызревшего, из доброго благостного ячменя. Приятного видом, пенного, отлично утоляющего жажду. И хорошо дающего по мозгам. Может, из-за него, из-за этого пива, он нынче и пребывает в миноре? М-да, пиво, пиво. Пенное, из благостного ячменя. А если, скажем, написать магический текст, затем его этим пивом смыть и со вкусом выпить, погрузившись в медитацию [135]? А ведь это идея. Это мысль. Ну-ка, ну-ка, надо попробовать, как оно получится-то на практике. Как пойдет?

Пошло хорошо, так что Тот даже и не заметил, как настало время полдника. Как всегда, вегетарианство, как всегда, по пятницам, в узком кругу. В самом деле узком: Нинти, Гибил, Наннар, Мардук, залетный Шамаш и долгоживущая Анту – похоже, ее ген старости давно уже дал дуба. Слуги накрывали стол в Розовой гостиной, воздух отдавал акацией и дымом тринопли, вечер обещал быть приятным и запоминающимся, словно то благостное пиво. Такое качественное, вызревшее, необыкновенно доброе, пикантное на вкус, с гарантией, как молотком стучащее по голове. Гм…

Первой, как обычно, пожаловала Нинти, и что преудивительно, в минорном настроении. Может, она тоже приложилась к пиву? Ну, к тому благостному, пенному, ударяющему по мозгам? Нет, пахло от нее не пивом – парфюмом, а дело было не в мозгах, да и вообще не в голове.

– Ну вот, милый дядюшка, и все, – с порога сообщила она, всхлипнула и судорожно прильнула к Тоту. – Помнишь, как-то я тебе рассказывала, что для меня страшнее всего? Ну, насчет того, чтобы превратиться в корову? Жирную, обрюзгшую, никому не нужную корову, у которой пропали месячные? Так вот, дядюшка, – расплакалась она, – это случилось. Вернее, не случилось ничего. Так что скоро я обрюзгну, отупею, потеряю весь свой шарм и превращусь в старуху. Вот в такую же дряхлую колоду. – И она кивнула в сторону окна. – Нет, право, дядюшка, лучше удавиться. Уйти в здравой памяти, на своих ногах.

За окном четверо крепких амелу выгружали с портшеза Анту. С напряжением всех сил, с кряхтением, обливаясь потом.

– Не замай, супостаты. Все Ану-покойнику расскажу! – как обычно кричала Анту, грозила носильщикам клюкой и, как всегда с улыбочкой, меняла гнев на милость. – Ну ладно, ладно, иди-ка ты сюда, баловник… Вот ты, носатый, у которого одно яйцо левое, а другое правое… Ну, что ли, здравствуй, здравствуй, хрен мордастый…