Ярослав Гжендович - В сердце тьмы

— Все! — крикнул он с отчаянием. — Взгляни! Вот там лежит второй сын третьей жены моего двоюродного брата по дяде! А там, взгляни! Это Унгеле! Второй сын шестого брата первой конкубины моего отца! Омбана! Третий сын второго сына первой жены второго мужа моей бабки по дядьям! Алимбе! Бедный Алимбе! Твоя Аглайя зря тебя ждет, а ты лежишь мертвым в песке Нахель Зим!

— Кем был Алимбе?

— Моим племянником по сестре, — ответил он.

Долго в ночи горели костры. Кебирийцы играли на барабанах, пели, танцевали и справляли тризну по своим погибшим.

Мы забрали тело Крюка и насыпали ему курган из самых больших камней, которые сумели принести. Молча. Я поставил зажженную лампу, а Сноп целый день пытался что-то высечь на плоской стороне одного из валунов. Ему удалось выцарапать «Крюк» и вырезать там символ клана Льда.

На следующий день мы отправились дальше.

Нога моя распухла, потом начался жар, поэтому я ехал, лежа под паланкином, а Брус правил моим орнипантом.

Пустыня изменилась. Мы выехали из-за очередного взгорья, среди скал и валунов, чтобы увидеть ряды пологих, покрытых морщинами холмов: до самого горизонта, словно застывшие волны. Сколько видел глаз, не было ничего, кроме песка. Ничего, к чему можно было править, и ничего, что следовало бы запомнить. Только песок и небо.

— Эрг Конца Мира, — сказал Брус с седла. — Взгляни назад, тохимон. С этого момента ты не увидишь больше ничего иного. И мы уже не увидим нашу страну.

— Она и так уже не была нашей, — ответил я неохотно, поскольку в этот миг меня занимала исключительно собственная нога, которая одновременно болела и чесалась.

Новые дни складывались из тоски, жары и бесконечной монотонности. Бактрианы ступали по песку; вдоль ползущего каравана вышагивали орнипанты; воздух дрожал, как вода в ручье. Солнце вставало перед нами, постепенно догоняло нас, а потом провожало, выжигая глаза и заливая головы жаром, пока не укладывалось за нашей спиной.

Вечерами приходил холод, и нас накрывало черно-синее небо — глубокое, пугающее и усеянное звездами, висевшими, казалось, на расстоянии вытянутой руки. Еще казалось, будто оно — колодец, куда можно нырнуть, если смотреть очень долго.

Мы сидели вокруг тлеющих кусочков сушеного навоза, макали вылепленные из дурры шарики в огненный хишмиш и экономно потягивали глоточки пальмового вина. Дни текли один за другим, длинные и монотонные, но уходящие, словно зернышки на четках с оборванного шнура. Я позабыл бы о течении времени, если бы не моя нога. Через несколько дней я мог ходить почти нормально, без посторонней помощи взбираясь на спину птице. Еще несколько дней, и я занял место в седле, а Брус вернулся на собственного орнипанта.

Изменилось не много, поскольку с некоторого времени мой подданный почти не говорил. Весь день едучи на одной из птиц, мы обменивались не более чем несколькими фразами. Он неподвижно сидел в седле, а на постоях находил себе место подальше от остальных, смотрел на запад и что-то бормотал себе под нос.

Мы брели сквозь пустыню, и это было все равно что плыть по морю. Когда идешь под парусом, наступает момент, когда ничего, кроме корабля и моря, уже не имеет значения. Невозможно добраться до берега, как ни пытайся. Тут было так же. Жизнь оставалась исключительно там, где шел караван. Никто не сумел бы вернуться, пусть бы даже взял припасы и заводных коней. Его поглотили бы пески.

Я ощущал это всякий день, погружаясь в пустоту все глубже и глубже.

Кроме нас здесь не было никого. Нигде. Лишь пустота. Я еще никогда не был настолько одинок. Пустыня словно зеркало подсовывала мне перед глаза лишь Филара, сына Копейщика, каи-тохимона клана Журавля, поскольку кроме него была только покачивающаяся голова огромной птицы, песок и небо.

Постепенно мы так глубоко погрузились в пустыню, что по ночам начинали слышать голоса. Я думал, это стонет ветер среди барханов, но потом начали слышаться гневные слова на неизвестном языке, порой смех, а иной раз и вскрики. Они приходили из-за хребта бархана, но когда мы туда прокрадывались, склон оказывался пуст, там не было никаких следов, лишь вырезанные ветром мелкие волны.

Несколько раз я просыпался с чувством, что кто-то на меня смотрит.

Раз видел, как мой орнипант внезапно вскакивает, порыкивая — словно увидел в темноте что-то, чего не замечал никто другой.

В другой раз я заметил несколько темных фигур, очень высоких и худых, куда выше самых высоких кебирийцев; фигур, которые прошли через лагерь, не оставляя следов, и исчезли в ночи.

Только бактрианы не обращали ни на что внимания, слишком тупые, чтобы чуять хоть что-то. Они лишь с хрустом жевали насыпаемый им корм.

Я быстро сообразил, что другие следопыты тоже это заметили. Порой они вскакивали и обходили лагерь с оружием в руках — но ничего не находили.

Кебирийцы не желали об этом упоминать.

В конце концов, мы отправились поговорить с Н’Гомой.

Он долго молчал, попыхивая своей трубочкой, угостил нас отваром и не сказал ни слова, пока мы не остались под распятой на песке крышей в одиночестве.

— Такова пустыня, — сказал он наконец, — если заберешься так глубоко, куда не ведут никакие пути. Всякий странник песков знает об этом, но никто не говорит. Пустыня не принадлежит нам. Тут, где не выживет ни один человек, где нет и стебелька или капли воды, лежит царство существ, которые старше нашего мира. Им нет нужды ни пить, ни есть. Они сами суть свет и огонь. Они те, кем хотят быть. Дрожащий столп воздуха или песчаный вихрь. Мы идем сквозь их царство. Они либо позволят нам пройти, либо нет. Порой они кричат или насмехаются, но это ничего не значит. Мы должны тут идти, как если бы шли сквозь чей-то дом. Тихо и осторожно. Не пытайтесь нападать, даже если они начнут появляться в лагере, дергать за паланкины и ворошить вещи.

— Кто они? — спросил я.

— Мы зовем их живым огнем, Н’Мату . У вас про них говорят «ифрисы», но вы не понимаете, о чем говорите. Амитраи не умеют выжить в пустыне.

— Мы кирененцы, — рявкнул я.

— Знаю, сынок, но здесь это значения не имеет. Есть лишь небо, песок, ифрисы и люди. И вы, и мы тут одинаково чужие.

Порой это были шепоты, порой призывы, а порой мы будто чуяли чей-то взгляд. Если не считать этого, пустыня оставалась такой же. Были скупые мерки воды и еды; мелкий, словно мука, песок проникал в каждую складку одежды. Мы проводили дни напролет, варясь в собственном поту, плотно укутанные в пустынные плащи, в тюрбанах, защищающих головы и лицо. Мне было отвратительно жарко, но, по крайней мере, не жгло солнце.

Брус почти перестал отзываться. Перестал сиживать вместе с нами при огне, говоря, что он не в силах вынести жару, что следопыты курят трубки. Я заметил, что он съедает лишь шарики дурры, экономно макая их в соус, и старательно избегает кусочков мяса, за которыми охотились остальные. Пил только воду и довольно грубо отказывался, когда ему предлагали скупую порцию пива.