Ярослав Гжендович - В сердце тьмы

Но если бы я каким-то чудом, проявляя знание, волю и умения, которыми не обладаю, поскольку слишком прост, сумел бы перепревратиться в человека, я стал бы человеком, пробитым копьем. Пробитым смертельно. Двойная страховка. Но когда я был деревом, Воронова Тень вырвал из меня копье, и потому я проснулся живым. Quod erat demonstrandum .

Раненый, больной, бредящий — но живой. Очередной вопрос: что вытащило меня из ствола? Воронова Тень сказал, что никто не сумеет сделать это, лишь я сам. Будто сквозь туман я помню, что пытался. Помню усилие и какие-то кошмары. Ночь, волки и дождь. Но также помню, что не справился.

Кажется.

Я выхожу из леса и бреду вверх, через луг, поросший острой серо-голубой травкой. Опираюсь на посох, упираюсь в колени ладонями и бреду вверх по склону, к вершине, которая, кажется, лишь отдаляется, словно гора растет по мере того, как я на нее поднимаюсь.

На вершине, среди рассыпанных вокруг светлых меловых скал, я сперва тяжело сажусь, а потом подставляю потное лицо под холодный осенний ветер. Трава на склоне пахнет тяжело и медово, аромат вдруг напоминает мне ренклод. Сладкий зеленый ренклод в сиропе, который продавали в банках во времена моего детства. Мечтаю о ренклодовом компоте и о пряниках. Соединение этих вкусов кажется мне чем-то совершенным. Я убил бы, чтобы сожрать литровую банку ренклода, заедая глазированными польскими пряничками. При мысли об этом мои челюсти сводит судорога.

Тут нет ни ренклода, ни пряников. Есть только глоток тепловатой воды из воняющей козлом деревянной баклаги.

А потом я поднимаюсь и гляжу в сторону, откуда пришел.

Вершина моя не очень высока, но вид с нее открывается недурственный. Горы встают вокруг мрачным гранитным поясом с северо-востока дугой на запад. Оттуда я пришел.

Кажется, я вижу плечи и руку Плачущей Девушки, а за ней — идиотский шар на колонне, назовем его, например, Глобусовый Верх, шип, протыкающий шар. Дальше к северу он тонет в тумане и впивается в низкие тучи. Все это, как мне казалось, находится несколько в стороне от моего положения и значительно дальше. Где-то справа должна находиться долина, ведущая в Сады Наслаждений, а за поворотом — к Музыкальному Аду и За́мку Шипа.

Туда я должен вернуться, хотя от одной мысли об этом по телу бегут мурашки. Вернуться как тайному убийце.

Меня охватывает гнев. Не столько на прибабахнутого ван Дикена, сколько на себя. Воронова Тень был прав. На что я рассчитывал? На эффект неожиданности? Мое поведение можно объяснить лишь тем, что я не в состоянии принять чудеса. Просто не могу. Это глупо. Я смотрю на вращающиеся элементы железного за́мка и вижу машину. Не больше. Отчего-то это кажется мне более рациональным, хотя этот мир дремлет в вечном средневековье и здесь нет технологий, которые позволили бы выстроить нечто подобное. Чуточку магии — и я сразу чувствую себя идиотом.

Я смотрю в сторону Земли Огня и вижу размытые столпы дыма, мне кажется, что ветер несет отвратительный смрад выпущенных кишок и свежей крови, смешанный с тяжелым запахом пепелища. Мне кажется, я слышу крики, но это не более чем фантазия. Я просто-напросто знаю, как воняет на месте резни. А при всей здешней сказочности — резня тут правдива. Несмотря на чары, кровь здесь проливается настоящая.

И я понял еще, что я словно бушмены, которые не принимают во внимание существование вертолетов, ноктовизоров и автоматов. Они видят ночью и у них есть копья, которые могут проткнуть человека на расстоянии? Летают по воздуху в железных ящиках? Сказки!

Однако мое отрицание не собьет вертолет и не спасет меня от очереди из электромагнитного автомата.

Я решил идти на восток и перебраться через цепь более низких гор, что тянулись на северо-востоке. Так я сокращу путь и доберусь до Земли Огня с другой стороны, да и путь будет легче, и подальше от нашего чародея с его веселой компанией. Сегодня — через закрытую лесистыми хребтами долину и ту котловину, скрытую в тумане. А потом придется искать укрытие на ночь.

Во время спуска ноги у меня, кажется, болели сильнее, но в других местах, чем когда я карабкался наверх. У меня все еще дергает ахиллесово сухожилие, которое я повредил до того, как меня превратили в дерево. Вот свинство.

Через какое-то время я снова иду, а собственно — бреду вдоль потока, и тут до меня доходит, что я не рассчитал силы. И доходит только сейчас. Нужно окончательно прийти в себя, выздороветь.

Просматриваю россыпь вымытой гальки, пока наконец не нахожу несколько кусочков кремня. Проверяю их, ударяя о клинок одного из моих коротких мечей, высекаю снопы искр и прячу камешки в узелок.

Будет огонь.

Хорошо бы еще найти что-то, что можно испечь.

Мечтаю отыскать место для ночлега и отдыха, но я еще слишком близко. Знаю это. Просто чувствую.

Не знаю, это предчувствие или просто истерия.

Как это действует? Какие на самом деле возможности у ван Дикена?

Он чувствует меня на расстоянии, как сказочный колдун, сидя на башне и оглядывая горящим, далеко видящим оком горизонты? Передает сообщение в какой-нибудь хрустальный шар? На какое расстояние?

Я иду.

Я иду и мечтаю о еде. Иду вниз, к окутанному туманом перевалу. Тут нет ничего, на что можно охотиться, ничего, что можно было бы сорвать и пожевать. Только несъедобные купы кустарника, похожего на горную сосну, скалы, означенные яростно-желтыми кляксами наростов, что выглядят так, будто кто-то обрызгал их краской, а еще — клубы тумана. Я иду на перевал, сражаясь с рвущимися от боли мышцами, а перед моими глазами стоят dagnje na buzara с аппетитно раскрытыми раковинами, плавающими в отваре из олив, чеснока, трав и белого вина. Или janjetina iz pod peke , пахнущая тимьяном и чабрецом, среди золотистых луковичек и булькающего соуса.

Чем ближе перевал, тем холоднее становится. Туман окружает меня густыми, как вата, влажными клубами, вокруг маячат только скалы.

Нужно взойти на перевал, а потом спуститься вниз, в долину. Я не проживу до утра среди этих скал. Тут нет деревьев, нет воды, не из чего сделать шалаш, нечего есть. Придет осенняя ранняя ночь, и до утра я замерзну.

Мне уже немного осталось.

Обувка распадается. Мягкая кожа кожуха слабо подходит для подошв. Она разодрана о скалы, и внутренности мокасинов медленно пропитываются кровью.

И все же я иду.

Я вспоминаю свои сапоги. Никогда не любил ходить босиком. В Гваре я и к морю выходил в специальной обувке из пенки и пластика. Везде скалы и морские ежи. Кто хоть раз наступил на ежа, уже никогда не войдет в море босиком. Дома у меня — целый куль старой обуви. Сбитой, немодной или просто-напросто той, что мне надоела. Любую бы сюда. Хотя бы лакированные туфли. Старые резиновые сапоги. Кеды. Что-нибудь.