Дин Кунц - Избранные произведения. V том [Компиляция]

Я не стал рыться в памяти, чтобы понять, где я все о уже слышал. Боялся, что такая попытка приведёт к перегрузке мозга. Прямо-таки Карл Маркс, переработанный Эбботтом и Костелло [61] Эбботт и Костелло (Эбботг, Бад, Костелло, Лу) — знаменитый комедийный дуэт 1940-1950-х гг. .

Поняв по выражению наших лиц, что смысл вышесказанного до нас не дошёл, Кучерявый перефразировал свою главную мысль:

— Часть денег этой грязной свиньи принадлежит мне и многим другим людям, которых он эксплуатировал, чтобы получить их.

— Послушайте, может, хватит нести чушь? — предложила Лорри Кучерявому. — Корнелий Сноу не эксплуатировал вас. Он умер задолго до того, как вы появились на свет.

Она вошла в раж, оскорбляла тех, кто мог, да и хотел, нас убить.

Я дёрнул закованной в наручник рукой, чтобы напомнить, что пули, которые её стараниями могут вот-вот полететь в нашу сторону, достанутся не только ей, но и мне.

Вьющиеся мелким бесом волосы Кучерявого, казалось, закаменели, и теперь он напоминал уже не Арта Гарфункеля, а невесту Франкенштейна.

— Наши действия здесь — это политическое заявление.

В этот момент к ним присоединился и Носач, самый флегматичный из всех троих. Все эти рассуждения о мести и политике так разозлили его, что густые брови, казалось, ожили и шевелились, как две толстенные гусеницы.

— Наличные! — рявкнул он. — Наличные, и ничего больше. Я здесь для того, чтобы хапнуть денег и убежать. Не будь банка, я бы в этом не участвовал, на все остальное мне наплевать, и если вы, парни, тотчас же не заткнётесь и не займётесь делом, я уйду, а с остальным вы будете разбираться сами.

Вероятно, без Носача обойтись они не могли, поскольку его угроза произвела должное впечатление на партнёров.

Их ярость, однако, никуда не делась. Выглядели они как бойцовые псы, которых не спускают с цепи. Глаза горели жаждой насилия, утолить которую они могли лишь в бою.

Как же мне хотелось дать им что-то из выпечки, скажем, немецкий пряник или хрустящее шотландское песочное печенье. А может, шоколадное с орехом пекан. Поэт Уильям Конгрев как-то написал: «Музыке под силу успокоить злобного зверя», но я подозреваю, что хорошая сдоба справится с этим ещё лучше.

Понимая, что одной угрозы недостаточно для обеспечения конструктивной коллективной работы, Носач бросил кость идее фикс каждого, начав с Кучерявого:

— Часы идут, а мы должны ещё много чего успеть. Вот о чём я толкую. И если мы доведём работу до конца, она станет твоим политическим заявлением, которое обязательно будет услышано, не сомневайся.

Кучерявый прикусил нижнюю губу, в манере нашего молодого президента. С неохотой кивнул зеленоглазому маньяку Носач сказал другое:

— Ты все это спланировал, потому что хотел отомстить за смерть своей матери. Так давай доведём работу до конца, и тем самым ты восстановишь справедливость.

Глаза убийцы библиотекарей затуманились, как и чуть раньше, когда он узнал от меня, что моя мать когда-то гладила мне носки.

— Я нашёл номера газеты, в которых описывалась эта история, — признался он Носачу.

— Наверное, читать было очень тяжело, — посочувствовал Носач.

— Мне казалось, что у меня из груди вырывают сердце. Я едва… едва заставил себя прочитать все, — от волнения у него сел голос. — А потом я разозлился.

— Понятное дело, — кивнул Носач. — У каждого из нас только одна мать.

— Дело не в том, что её убили. Меня разозлила ложь, Носач. Практически всё, что написали в газете, ложь.

Глянув на часы, Носач пожал плечами:

— А чего ты, собственно, ожидаешь от газет?

— Все они — капиталистические прихвостни, — заметил Кучерявый.

— Они написали, что моя мать умерла в родах, а мой отец в ярости застрелил врача, как будто в этом был какой-то смысл.

Безымянный маньяк был примерно моего возраста. То есть мы могли родиться в один день… час… минуту. Если он унаследовал красоту и зелёные глаза от матери…

Потрясённый, не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я спросил:

— Панчинелло?

Носач нахмурился, и его глаза скрылись в тени густых бровей.

Кучерявый сунул руку под ветровку, ухватившись за рукоятку пистолета или револьвера, торчащую из плечевой кобуры.

Маньяк, убивший библиотекаря и расстрелявший газеты, отступил на шаг, потрясённый тем, что я знаю его имя.

— Панчинелло Бизо? — уточнил я.

Три клоуна установили последние брикеты взрывчатки и синхронизированные детонаторы.

Все они были клоунами, пусть и без костюмов. Носач, Кучерявый: сценические прозвища, которые прекрасно уживались с туфлями 58-го размера, мешковатыми штанами, оранжевыми париками. Возможно, Панчинелло использовал своё имя и на манеже, а может, там его звали Загогулиной или Хлопушкой.

Однако как на манеже, так и здесь, под землёй, ему более всего подходило другое прозвище: Чокнутый.

Лорри и я сидели на каменном полу, привалившись спинами к зелёным металлическим шкафам, в которых хранилась банковская документация первых ста лет его деятельности. Судя по работе клоунов, зданию предстояло взлететь на воздух за семьдесят восемь лет до своего двухсотлетия.

Настроение у меня было препаршивое.

Ужаса, который парализует волю, я не испытывал, но наше будущее представлялось мне в самом мрачном свете.

Я не только тревожился, но и злился на судьбу, которая, по моему разумению, обошлась со мной несправедливо. Путь потомственной семьи глубоко порядочных, добросердечных пекарей просто не мог второй раз пересечься с представителями семьи Бизо. Прямо-таки история с Уинстоном Черчиллем, который выиграет Вторую мировую войну, а неделей позже в соседний дом вселится женщина с двадцатью шестью кошками, сумасшедшая сестра Гитлера.

Да, конечно, аналогия не слишком уместная, может, даже вообще неуместная, но она достаточно точно отражала мои чувства. Меня подставили, сделали жертвой, зашвырнули в какой-то безумный мир.

Я не только тревожился, не только злился на судьбу, но и ощущал какую-то неопределённую решимость. Неопределённую, потому что решимость обычно требует чётких рамок, в которых человек должен действовать, но я не знал, какими должны быть эти рамки, не знал, что должен делать, когда придёт пора действовать, и как.

Мне хотелось откинуть голову назад, уставиться в потолок и выть от раздражения. Удерживало меня только одно: я опасался, что Носач, Кучерявый и Панчинелло, стоит мне закричать, последуют моему примеру, да ещё будут дудеть в трубу, дуть в свисток, сжимать надувные резиновые шарики, издавая звуки пердежа.

До этого момента я никогда не страдал арлекино-фобией, то есть боязнью клоунов. Бессчётное число раз я слышал историю о ночи моего рождения, историю об убийце из цирка, не выпускающем изо рта сигарету, но никогда раньше действия Конрада Бизо не вызывали у меня страха перед любыми клоунами.