Дин Кунц - Избранные произведения. IV том [Компиляция]

Она ведь хотела не так уж много: уберечь те части своего тела, которые выглядели нормальными и функционировали, как должно. Вывернутая нога, деформированная рука, слишком умная голова (тоже не плюс, скорее — минус) — она не могла поменять их на стандартные элементы. И надеялась лишь сохранить здоровую правую ногу, хорошую правую руку, миловидное лицо. Тщеславие не имело к этому ни малейшего отношения. Учитывая все прочие проблемы, миловидное лицо требовалось ей не для того, чтобы хорошо выглядеть. Речь шла о выживании.

Обойдя кровать, Лайлани увидела, что домашний ужас находится там, где она видела ее последний раз: свернувшись кольцами, змея лежала на подоконнике. Злобная головка приподнялась, выискивая очередную цель для атаки.

— О, беби, Лани, мне следовало заснять все это на видеокамеру, — давясь смехом, простонала Синсемилла. — Мы бы получили большие деньги на ти-ви… в этом шоу, «Лучшие любительские видеофильмы Америки».

Лицо. Глаза. Как много она могла потерять. Уйти. Убежать . Но они приведут ее назад. И где тогда будет змея? Где угодно, в любом месте, везде, дожидаясь. А что, если мать возьмет ее с собой, когда они вновь отправятся в путь? В консервной банке на колесах, где уже есть Престон и Синсемилла, ей придется волноваться и о третьей змее, а ведь на скорости шестьдесят миль в час никуда не убежишь.

Выставив металлическую палку перед собой, держа ее обеими руками, Лайлани задалась вопросом: какое расстояние может пролететь змея по воздуху, если разожмется, как пружина? Вроде бы она где-то читала, что расстояние это равно удвоенной длине тела, в данном случае пяти или шести футам. То есть до нее змея вроде бы добраться не могла. Но если перед нею рекордсмен, если погрешность расчетов составляет десять процентов, тогда ей хана.

Лайлани не отличала склонность к насилию. Даже в своих фантазиях она не видела себя крепко сложенным, мускулистым, блестяще владеющим всеми видами оружия вундеркиндом. Путь Клонк не совпадал с путем ниндзя. Путь Клонк — располагать к себе, забавлять, очаровывать, и, безусловно, этот подход прекрасно срабатывал с учителями, священниками и добрыми соседями, угощавшими ее вкусным пирогом, но многого ли добьешься, пытаясь очаровать змею, на конце зуба которой висит твой глаз.

— Лучше уходи, тинги, лучше уползай, — радостно советовала змее Синсемилла. — Вот идет нехорошая Лани, и настроена эта девочка очень серьезно!

Поскольку малейшая неуверенность привела бы к полному коллапсу воли, Лайлани пришлось действовать, не подавив правящих бал страха и злости. Она удивила себя, когда, сдавленно вскрикнув от безысходности и ярости, вонзила свое копье в свернувшуюся кольцами цель.

Пригвоздила сразу забившуюся змею к раме, но только на две секунды, может, на три, потому что потом гибкий противник вывернулся.

— Уходи, тинги, уходи, уходи!

Лайлани вновь нанесла удар, вдавив злодейку в раму, вложила в него все силы, стараясь вспороть кожу, разорвать пополам, но змея опять вывернулась. Тяжелой оказалась эта работа, ничуть не легче, чем затушить поднимающийся над костром дымок, узнать, кто был твоим отцом, или что случилось с твоим братом, или что ждет тебя в этой жизни, но ей не оставалось ничего другого, как новыми ударами пытаться добиться своего.

Когда змея сползла с подоконника и попыталась укрыться под комодом, Синсемилла еще выше запрыгала на кровати: «О, теперь беда, теперь беда. Тинги разозлилась, тинги спряталась, тинги в ярости, тинги шипит, тинги думает о змеиной мести».

Лайлани надеялась увидеть на подоконнике кровь или, если у змей нет крови, пятна какой-нибудь другой жидкости, свидетельствующие о том, что врагу нанесены смертельные раны. Но, к ее полному разочарованию, не увидела ни крови, ни ихора [278] Ихор — согласно греческой мифологии, жидкость, заменявшая кровь в жилах богов. , ни змеиного сиропа.

Обрезанный торец трубки не мог сравниться эффективностью с лезвием ножа или острием копья, но, скорее всего, мог бы пробить жесткую чешую, если бы удар наносился с большой силой. Ее потные руки скользили по полированному металлу, но Лайлани надеялась, что какой-то урон она змее нанесла.

Комод стоял у стены, на четырех массивных ножках. Высотой в пять футов. Шириной в четыре. И глубиной порядка двадцати дюймов. Дно отделяли от пола три дюйма.

Змея затаилась где-то там. Задерживая дыхание, Лайлани слышала злобное шипение. Дно нижнего ящика, вибрируя, усиливало звук.

Лайлани понимала, что со змеей надо покончить немедленно, пока та не перешла в наступление. Чуть отступив, она неуклюже опустилась на колени. Легла, повернула голову набок, прижалась правой щекой к грязному, вытертому ковру.

Если в одеянии Смерти были карманы, пахло из них так же мерзко, как от ковра. Волны праведного гнева, прокатывающиеся по Лайлани, и без того вызывали тошноту, а теперь, когда в нос бил отвратительный запах ковра, она действительно испугалась, что придется расстаться с пирогом.

— О, послушайте, как гудит змеиный мозг, посмотрите, какие планы строит маленькая тинги. Похоже, она хочет слопать вкусненькую мышку.

Пробивающийся сквозь шелк свет, красный, как любимая выходная блуза Синсемиллы, едва разгонял густую тень под комодом.

Лайлани тяжело дышала, не от усталости, не так уж она и перетрудилась, — от волнения, страха, напряжения. Она щурилась, пытаясь разглядеть, где затаилась гадина, ее лицо отделяли от убежища последней шесть или семь футов, она жадно ловила ртом воздух, и отвратительный запах ковра трансформировался в не менее отвратительный вкус, провоцируя рвотный эффект.

Тени под комодом, казалось, двигались и перемещались, как всегда происходит с тенями, если пристально в них всматриваться, но постепенно в красном свете проступили очертания колец, поблескивающих, как горный хрусталь.

— Тинги строит планы, как ей добраться до мышки Лайлани, облизывает свои змеиные губки. Тинги гадает, какова Лайлани на вкус.

Змея лежала, прижавшись к стене, примерно на одинаковом расстоянии от задних ножек комода.

Лайлани поднялась на колени. Схватила стальную перекладину обеими руками и двинула вперед, под комод, целясь в змею. Ударяла вновь, вновь и вновь, костяшки пальцев горели от трения о ковер, но она слышала, как бьется под комодом змея, колотясь гибким телом о дно нижнего ящика.

На кровати Синсемилла визжала от восторга, подбадривая одну участницу сражения, кляня другую, и, хотя Лайлани более не могла разобрать слов матери, она чувствовала, что симпатии той на стороне тинги.

Она не понимала, что говорит Синсемилла, потому что змея выбивала барабанную дробь о дно нижнего ящика, потому что ее копье попадало то в кольца, то в стену, то в ножки комода, но прежде всего по другой причине: она сама рычала, как дикий зверь. Горло резало, будто ножом. Она не узнавала своего голоса: бессловесный, хриплый, низкий рев вдруг проснувшегося в ней примитивного дикаря.