Дин Кунц - Избранные произведения. IV том [Компиляция]

«Голод, болезни», — подумала Лайлани.

— Голод, болезни, отчаянная бедность…

«Войны и угнетение», — подумала Лайлани.

— …войны и угнетение. Этот мир — единственный ад, о котором столько говорят, единственный ад, в который мы можем попасть.

Лайлани предпочла бы сказки Синсемиллы знакомой до последнего слова лекции Престона, пусть в этих сказках если Красавица и Чудовище спешили на помощь Златовласке, то Красавицу рвали в клочья медведи, а Чудовище, возбужденное жестокостью медведей, вспарывало живот Златовласке и лакомилось ее почками, после чего медведи и обезумевшее Чудовище присоединялись к большому плохому волку, и вместе они набрасывались на домик, в котором прятались три маленьких несчастных поросенка.

Вкрадчивый голос Престона лился из темноты, окутывая ее, как шелковый шарф.

— Лайлани? Ты спишь?

Холод все сильнее сковывал ее внутренности, пробирая до костей.

Она закрыла глаза, изо всех сил стараясь не шевельнуться. Ей показалось, что он двинулся на плетеном кресле. Ее глаза тут же открылись.

Но нет, кресло не скрипнуло.

— Лайлани?

Под простыней ее рука лежала на снятом ортопедическом аппарате. Раньше сталь казалась прохладной. Теперь стала ледяной.

— Ты спишь?

Ее пальцы стиснули ортопедический аппарат.

Он по-прежнему говорил тихо:

— Тетси досталось больше, чем несколько хороших лет, так что желание бедняжки получить что-то еще следует расценивать как жадность.

Когда Престон поднялся с плетеного кресла, оно недовольно заскрипело, как бы говоря, что не предназначено для таких крупных мужчин.

— Тетси собирала маленькие статуэтки. Только пингвинов. Керамических, стеклянных, вырезанных из дерева, отлитых из металла, любых.

Он приблизился к кровати. Лайлани чувствовала, что он наклонился над ней.

— Я принес тебе одного из ее пингвинов.

Если бы она отбросила простыню, перекатилась с правого бока и поднялась в едином плавном движении, то смогла бы ударить ортопедическим аппаратом по тому месту в темноте, где, по ее разумению, находилось его лицо.

Но ударить она собиралась только в одном случае: если бы он к ней прикоснулся.

Престон застыл над ней. Молчал. Должно быть, пристально вглядывался в нее, но в темноте мог разглядеть разве что очертания простыни, укрывающей ее тело.

Он всегда избегал прикосновений к Лайлани, словно ее дефекты развития были заразными. Она полагала, что контакт с ней как минимум неприятен ему, вызывал отвращение, которое он пытался скрыть. И если инопланетяне не прилетят, когда подойдет срок печь пирог со свечами и покупать шляпы для вечеринки, он, конечно же, наденет перчатки, прежде чем прикоснуться к ней для того, чтобы убить.

— Я принес тебе этого маленького пингвина прежде всего потому, что он напомнил мне о Луки. Он очень милый. Я оставлю его на прикроватной тумбочке.

Едва слышный звук. Пингвин занял место на тумбочке.

Она не хотела его подарка, украденного у мертвой женщины.

В передвижном доме, казалось, перестали действовать законы земного притяжения, потому что Престон вроде бы уже не стоял у кровати, а поднялся над полом, словно летучая мышь, приспособившаяся к новым законам, широко раскрыв крылья и молчаливо наблюдая за ней.

Может, он уже в перчатках.

Она еще крепче сжала стальную дубинку.

Прошла целая вечность, прежде чем с его губ сорвалась новая фраза. Произнес он ее еще тише, подчеркивая важность информации, которую он доводил до сведения Лайлани:

— Мы разорвали ей сердце .

Лайлани знала, что говорит он о незнакомке по имени Тетси, которая любила и была любимой, смеялась и плакала, коллекционировала маленькие скульптурки пингвинов, доставлявшие ей радость, и не собиралась умирать в двадцать четыре года.

— Мы проделали это без лишних свидетелей, присутствовали только ближайшие родственники. Никто не узнает. Мы разорвали ей сердце, но я уверен, что боли она не чувствовала .

Как, должно быть, приятно жить с непоколебимой уверенностью в собственной правоте, не испытывать сомнений в честности своих намерений, знать, что логика твоя безупречна, а потому последствия твоих деяний, какими бы они ни были, не подлежат осуждению.

« Господи, возьми ее к себе , — думала Лайлани о мертвой женщине. Недавно она была совершеннейшей незнакомкой, но теперь их связала воедино бессердечная жалость Престона Мэддока. — Возьми ее к себе, там она будет как дома» .

С уверенностью, не покидающей его даже в темноте, Престон вернул плетеное кресло на то самое место, откуда взял, решительным шагом направился к двери.

Если бы раньше змея заговорила с Лайлани, то ли с кровати матери, то ли из своего убежища под комодом, у нее наверняка был бы такой голос, не злобное шипение, а медовое воркование.

— Я бы никогда не причинил ей боли, Лайлани. Я — враг боли. Цель моей жизни — облегчать боль .

Когда Престон открыл дверь, прямоугольник света, так же, как раньше, вновь лег на стену. Силуэт Престона задержался на пороге, должно быть, он вновь посмотрел на нее. А потом его тень словно переместилась в другую реальность, и прямоугольник света растворился в темноте спальни.

Лайлани очень хотелось, чтобы так произошло и на самом деле, чтобы Престон покинул этот мир и навсегда остался в другом, который подходил ему куда больше, возможно, в мир, где все рождались мертвыми, а потому никогда не чувствовали боли. Но, к сожалению, их разделили лишь одна или две стены, он по-прежнему дышал одним с ней воздухом, смотрел на те же звезды. Своей загадочностью они вызывали у нее восторг и изумление, он же воспринимал их как далекие огненные шары и источник катаклизма.

Кертис слышит, или ощущает, или чувствует, как тарантулы выскакивают из песчаных тоннелей, разбегаясь из-под его ног, слышит, или ощущает, или чувствует, как гремучие змеи уползают с его пути или сворачиваются в кольца и гремят погремушками, чтобы, наоборот, он выбрал себе другой путь, как перепуганные грызуны убегают и от него, и от змей, как луговые собачки залезают в свои норы, как потревоженные птицы взлетают над своими гнездами, свитыми среди колючек кактусов, как ящерицы скользят по песку и камню, которые все еще излучают тепло, накопленное за жаркий солнечный день, как ястребы кружат в вышине, а койоты, по одному и стаями, бегут справа и слева от него. Возможно, все это — плоды его воображения, а не картинки реальной жизни, полученные по телепатическому каналу от собаки, но окружающая его ночь, несомненно, кипит жизнью.

Желтый Бок ведет его (Лесси никогда не вела так Тимми) вверх и вниз по склонам, в овраги и из них, быстрее и быстрее. Заросли кактусов топорщатся иглами. Маленькие камушки и гравий, в свое время поднятые на склоны мощными движущимися ледниками, теперь выскальзывают из-под ног, затрудняя путь к более твердым участкам, на которых он чувствует себя куда увереннее.