Дин Кунц - Избранные произведения. IV том [Компиляция]

Теперь, пришитая к сетке дуршлага, реанимированная птица была не способна оторвать голову от груди не только потому, что этому мешала нитка, которой она была пристегнута, но еще оттого, что шея все еще была сломанной. Переломанные лапы бесцельно трепыхались. Искалеченные крылья пытались биться, и в этом им опять больше, чем стягивающая нитка, мешало их повреждение.

Охваченный страхом и отвращением, Эдуардо надавил рукой на грудь вороны. Он не почувствовал сердцебиения.

Сердце каждой маленькой птицы должно биться чрезвычайно часто, чаще, чем сердце любого млекопитающего. Маленький мечущийся мотор: пых-пых-пых! Всегда легко это определить по тому, как дрожит тельце от быстрых ударов.

Сердце вороны определенно не билось. Насколько он мог определить, птица также и не дышала. И шея была сломанной.

Он надеялся, что станет свидетелем способности пришельца возвращать мертвых к жизни, какого-то чуда. Но правда была гораздо мрачнее.

Ворона была мертва.

Но шевелилась.

Дрожа от омерзения, Эдуардо отнял свою руку от маленького корчащегося тельца.

Пришелец мог восстанавливать управление над трупом, не оживляя. В некотором смысле, он был способен лишать души так же, как и давать ее.

Эдуардо отчаянно пытался избежать мыслей об этом.

Но он не мог выключить свой мозг. Не мог больше удержаться на этой страшной линии перед вопросом.

Если бы он не отвез енотов тогда к ветеринару, они бы тоже начали шевелиться и снова бы встали на ноги. Холодные, но двигающиеся, мертвые, но одушевленные?

В дуршлаге голова вороны свободно крутилась на сломанной шее, и ее клюв открывался и закрывался со слабым клацаньем.

Вероятно, никто вовсе не утаскивал четырех белок с луга. Может быть, их тела уже были охвачены трупным окоченением, когда прозвучал настойчивый зов «кукольника». Тут их холодные мышцы отвратительно напряглись и сжались, твердые сочленения затрещали и хрустнули. Даже когда трупики начнут разлагаться, они, вероятно, продолжат дергаться и поднимать головы, ползти и конвульсивными толчками двигаться от луга, в лес, к берлоге того, кто ими командует.

Не думай об этом. Прекрати. Думай о чем-нибудь другом, ради Бога! О чем-нибудь другом. Не об этом, не об этом.

Если он отвяжет ворону от дуршлага и пустит ее наружу, будет ли она бить своими сломанными крыльями, весь путь вверх по заднему двору, все кошмарное паломничество в тень верхнего леса?

Осмелится ли он пройти за ней в сердце тьмы?

Нет. Нет, если должна быть последняя встреча, то пусть она произойдет на его территории, а не в каком-нибудь странном логове, что устроил себе пришелец.

Эдуардо неожиданно был поражен леденящим кровь подозрением, что пришелец был до такой степени чужд, что даже не разделял человеческое понимание жизни и смерти, не проводил черты между ними вообще. Вероятно, его род никогда не умирает, они или умирают в подлинном биологическом смысле, но снова рождаются в какой-то другой форме из собственных гниющих останков — и пришелец ожидает, что то же самое окажется правдой и для созданий в этом мире. Тогда природа их вида — по одному этому их отношению к смерти — должна быть невообразимо чужой, извращенной, отталкивающей, более, чем угодно, что его воображение могло представить.

В бесконечной вселенной потенциальное число форм разумной жизни тоже бесконечно — это он открыл в книгах, которые недавно читал. Теоретически, все, что можно вообразить, должно существовать где-то в безграничной реальности. Когда говоришь о внеземной форме жизни, чужое значит чужое, максимально непохожее на привычное. Одна странность на другой, вне легкого понимания и, возможно, вне всех надежд на понимание.

Он размышлял на эту тему и раньше, но только теперь отчетливо осознал, как мало у него шансов узнать этого путешественника, реально понять его, так же как и у мыши — понять мозаику всего опыта людей или принцип работы человеческого мозга.

Мертвая ворона подрагивала, шевеля сломанными лапами.

Из ее искалеченного горла вырывалось мокрое карканье, гротескная пародия на крик живой птицы.

Мрак заполнил душу Эдуардо, потому что больше он не мог делать вид, будто бы для него загадка личность «гостя», который оставил отвратительный след в доме ночью десятого июня. Он знал все это — то, что скрывал от себя самого. Даже когда опаивал себя до забвения, знал. Даже когда отрицал, что знает, знал. И знает это теперь. Он знает! Боже милостивый, он знает!

Эдуардо недавно не боялся умереть.

Он был почти рад смерти.

Теперь он снова испугался умереть. Даже больше — это было за страхом. Он был физически болен ужасом. Он дрожал и потел.

Хотя пришелец не демонстрировал, что способен управлять телом живого человека, но что случится, когда человек умрет?

Старик взял ружье со стола, снял ключи от «чероки» с крючка и пошел к двери из кухни в смежный гараж. Он должен уйти немедленно, нет времени на пустые траты, уйти далеко. К черту дальнейшее изучение пришельца. К черту вызовы на последнюю встречу. Ему нужно просто сесть в «чероки», нажать на акселератор и, сметая все, что возникнет на его пути, добиться того, чтобы как можно больше миль лежало между ним и тем, что вышло из черной двери в одну монтанскую ночь.

Распахнув дверь, он остановился на пороге между кухней и гаражом. Ему некуда было бежать. Семьи не осталось. Друзей нет: слишком стар, чтобы начинать другую жизнь.

И не важно, куда он уйдет, путешественник все еще будет здесь, изучая по-своему этот мир, проводя свои извращенные эксперименты, оскверняя то, что свято, совершая немыслимое поругание того, что Эдуардо всю жизнь любил.

Нельзя убежать. Он никогда не бегал ни от чего в своей жизни: однако, не гордость мешала ему шагнуть в гараж. Единственное, что останавливало его от бегства, было чувство правильного и неправильного, основные ценности, которые он копил всю жизнь. Если он повернется спиной к этим ценностям и побежит, как бродяга без зацепок в этом мире, то больше не сможет глядеть на себя в зеркале. Итак, стар и одинок, что само по себе плохо. Но быть старым и одиноким да съедать самого себя презрением — невыносимо. Отчаянно хотелось уйти, но такого выхода перед ним открыто не было.

Отступил с порога. Закрыл дверь в гараж и вернул ружье на стол. Чувствовал оголенность души, которую, быть может, не испытывал никто прежде него вне ада.

Мертвая ворона билась, стараясь вырваться из дуршлага. Эдуардо использовал толстую нитку и вязал надежные узлы, а мышцы и кости птицы были слишком сильно повреждены, чтобы разорвать их.

Его план показался теперь глупым. Акт бессмысленной бравады — и безумия. Но однако он начал его воплощение, предпочитая делать что-то, а не ждать смиренно конца.