Дин Кунц - Избранные произведения. I том [Компиляция]

В два часа ночи ключом, который дал отцу человек, боявшийся его, но не испытывающий к нему ненависти — о нем позже, — отец открыл дверь на склад продуктового фонда церкви Святого Себастьяна, и мы вошли. Когда склад не работал, окна закрывали противовзломные опускаемые ставни из сваренных друг с другом стальных пластин, позволяющие нам зажечь несколько ламп, чтобы побыстрее отовариться, не опасаясь привлечь внимание проезжающего полицейского патруля.

Помещение служило и продовольственным складом, и магазином подержанных вещей, которые соединяла арка. Отец получил разрешение брать одежду для себя, а теперь и для меня. Вот и в этот раз, прежде чем набить рюкзаки консервами и фасованными продуктами, он намеревался подобрать мне несколько пар брюк и свитера, потому что рос я быстро.

Помимо одежды магазин предлагал подержанную мебель, прочитанные книги, старые CD и DVD, подержанные игрушки, посуду, бижутерию, украшения для дома.

В ту ночь я обнаружил музыкальную шкатулку, которая зачаровала меня. Деревянная, затейливо декорированная, лакированная, но больше всего мне понравились четыре фигурки танцоров наверху. Высотой в три дюйма, мастерски вырезанные, тщательно раскрашенные, с мельчайшими деталями. Они включали принцессу в длинном платье и тиаре и принца в парадном наряде и с короной. Несмотря на мастерство исполнения, фигурки вызывали улыбку, возможно, потому, что принц и принцесса не обнимали друг друга, а выбрали для танца совсем других партнеров. Принц правой рукой обнимал лягушку с выпученными глазами, а левой держал правую лапку этой улыбающейся амфибии, словно кружил ее в танце. И принцесса танцевала в объятьях существа с головой, грудью и руками человека, но ногами, копытами, ушами и рогами козла. Особенно глупый вид придавал ему сдвинутый набекрень венок из зеленых листьев на голове.

После того как я завел пружину и нажал на рычажок пуска, обе странные пары закружились в танце, как по кругу, так и по восьмерке. Я смеялся, но отец наблюдал без тени улыбки, таким серьезным он бывал редко.

— Она танцует с греческим богом Паном, — объяснил он, — а принц — кое с кем похуже.

— Они такие забавные.

— Не для меня.

— Ты не думаешь, что они забавные?

— Это не вальс, — указал отец.

— Не вальс?

— Они превратили это в вальс.

— А чем это было раньше?

Танцоры кружились и кружились.

— Они изменили это, чтобы посмеяться, — ответил он.

В музыкальной шкатулке штырьки вращающегося цилиндра цепляли настроенные зубья стальной гребенки. Пусть механическая, поначалу музыка показалась мне очень живой, искрометной. Теперь же в ней появились тревожащие нотки, стальные зубья откусывали звуки, в музыке слышались насилие и ненависть. Темп увеличился, королевская пара и их партнеры кружились все быстрее, и в какой-то момент мне уже казалось, что они вовсе и не танцуют, а исступленно вертятся.

Отец выключил музыку, и четыре фигурки остановились. Вытащил маленький заводной ключ и сунул в карман.

— Ты его забираешь? — спросил я. — Почему?

— Чтобы она больше не играла.

— Но… тогда ее не смогут продать.

— Тем лучше.

— Разве это не воровство?

— Я отдам ключ нашему другу.

— Какому другу?

— Который разрешил нам приходить сюда.

— Так он наш друг?

— Нет. Но он нам не враг.

— Зачем тебе отдавать ему ключ?

— Чтобы он определился с этой музыкальной шкатулкой.

— Определился?

— Решил, что с ней делать.

— Магазину нужны деньги. Он решит ее не продавать?

— Я на это надеюсь.

— А что, ты надеешься, он сделает с ней потом?

— Разобьет. Пошли, подберем тебе штаны и свитера.

Мы выбрали брюки цвета хаки, синие джинсы и пару свитеров. Отец сложил их и сунул в джутовый мешок, который принес с этой целью.

В продуктовом складе, после того как он наполнил мой рюкзак более легкими упаковками макарон и крекеров, а я, следуя указаниям его, — консервами и расфасованными кусками сыра, он спросил:

— Хочешь узнать больше об этой музыкальной шкатулке?

— Мне просто интересно: а зачем ее разбивать?

— Ты знаешь, есть такое, что видим мы, но не видят другие?

— Ты про туманников и чистяков?

— Называй их как хочешь. Я говорил, что нельзя смотреть на них прямо, если чувствуешь, что они смотрят на тебя.

— Я помню.

— И я говорил тебе, что много думать о них неблагоразумно.

— Но ты не говорил, почему это неблагоразумно.

— Ты должен дойти до этого сам, в свое время. Сейчас тебе надо знать, что туманники, как ты их называешь, иногда прячутся в вещах вроде этой шкатулки.

— Они прячутся в музыкальных шкатулках?

— Не только в музыкальных шкатулках, — ответил отец. — В любых вещах, сделанных человеком, во всем, что им нравится.

— Только сделанных человеком?

— Я думаю, да. Может, это связано с мастером, с его характером. Если вещь, сделанная кем-то, вбирает в себя его злость, или зависть, или сладострастие, или что-то еще, тогда туманника тянет к ней, и внутри ему хорошо.

— Почему они прячутся в вещах? — спросил я.

— Я не уверен, что прячутся — правильное слово. Может, они забираются в эти вещи, чтобы грезить. Впадать в некое подобие спячки. Не знаю. Они могут грезить недели, месяцы, годы, десятилетия, но время для них ничто, поэтому значения это не имеет.

— Один из них грезит в этой музыкальной шкатулке?

— Грезит и ждет. Да, я это чувствую. Со временем ты тоже научишься это чувствовать.

— А чего он ждет?

— Чтобы кто-то увидел шкатулку и унес домой вместе с ним, с туманником.

— А что произойдет, когда кто-то принесет его в дом?

— Все погибнут, — ответил отец. — Но мы очень много об этом говорим. Если он и грезит, такие разговоры могут закончиться тем, что он очнется от грез.

Мы вновь вышли в ночь, где сделанный руками человека город веселился и спал, смеялся и плакал, танцевал, и грезил, и ждал.

Когда мы спустились в безопасность подземного мира и шли тропой бесчисленных потоков, прошлых и будущих, я рассказал ему о марионетке, которая тремя годами раньше исчезла из витрины магазина антикварных игрушек. Он ответил, что именно это имел в виду, говоря мне о музыкальной шкатулке, на что я возразил: никто не уносил марионетку домой. Он предположил, что это мог быть один из уродов с бутановыми горелками, который схватил ее на бегу, а может, раз у марионетки были ноги, она могла уйти куда-то сама. И добавил, что нам больше не следует этого касаться: если марионетка эти три года спала где-то в городе, незачем нам будить ее такими разговорами.

Темнота в спальне встревожила меня, прежде всего запахом. Раньше здесь пахло свежестью и чистотой, а теперь — пряным одеколоном. Гвинет ничем таким не пользовалась, но этот аромат я знал: впервые познакомился с ним прошлой ночью в библиотеке.