Александр Волков - Цепи грешника

Странно, что обо всем этом Галахаду не рассказала Маша. Надо бы расспросить ее.

— Меня устроит, — я согласился без торгов. Глупо жадничать, если в перспективе каждый житель Антерры станет обладателем зеркальца-смартфона, да еще и будет в социальной сети. На интернет-рекламе деньги делаются огромные, и мы с Галахадом, как первооткрыватели, сорвем куш. — Справедливое разделение.

— Да, — согласился Галахад. — Все организационные вопросы и работу с инженерами я возьму на себя. У тебя времени на это не будет. Капитал я рекомендую использовать для покупки концертного зала недалеко от Слезы Антерры. Он большой, вмещает несколько тысяч человек. Понадобится для концертов и групповых уроков. Его выставили на продажу за триста пятьдесят тысяч. На остальное купи хорошую броню, чехол для барабана, и все, что может тебе понадобиться. А теперь иди, — попрощался Галахад. — У меня куча дел.

Из покоев Галахада я вышел в отличном настроении, и даже позабыл о мыслях, что тяготили меня. Прямо у входа я наткнулся на Барвэлла. Вид у него был неоднозначный. Вроде не расстроен, но что-то беспокоило.

— Что случилось?

— Мэйриш. С ней все в порядке, она пришла в себя, но….

— Что но?

***

Золотая осень. Тоскливая и дождливая.

— Дядя Андрей, почему я должна умереть? — грустно спросила Леночка, подружка Милены из соседней палаты. Леночка выглядела измученно. Была страшно худой, и болезненным взглядом смотрела в окно, наблюдая за желтым листопадом. — Почему я не смогу вырасти?

— Неправда! — Вмешалась Милена. — Папа говорит, что нет никакой смерти. Мы закроем глаза, а когда откроем их, то проснемся в сказочном мире чудес. Там живут эльфы, гномы, есть добрые ангелы и воздушные замки. Шоколадные реки и мармеладные деревья! Представляешь?

— Это правда? — спросила Леночка, с надеждой посмотрев на меня заплаканными глазами.

— Правда, — произнес я весело. Нельзя было говорить с натянутой улыбкой. Дети чувствуют эмоции.

Леночка обняла меня, и сказала, что я волшебник.

Не говорить же ребенку, что он умрет, не увидит жизни, не поймет земных радостей, и никто не сможет сказать, что будет за полоской нитевидного пульса.

Что мне оставалось делать?

Я солгал.

Я прогуливался с Машей по обочине узкой трассы, за городом. Мы держались за руки, и весело болтали, не обращая внимания на палящее солнце и жару. По горячему асфальту шумно проносились автомобили, а в кустарниках пели птицы. Над ухом тяжело прожужжал полосатый шмель, и я невольно отклонил голову в сторону — шмели миролюбивы, но спокойнее от этого не становилось.

Приятно оказаться подальше от цивилизации, но при этом не отрываться от нее полностью. И виды в этой местности были что надо. Отсюда и Донецк виднелся, и несколько поселков, окруженных пышными кронами деревьев.

Трасса уходила к белым многоэтажкам третьего микрорайона, и пряталась за холмом.

Вид на Гундоровку открылся потрясающий. Белую громаду церкви, окруженную частными домами, рассмотреть удавалось в подробностях. Солнце отражалось в золотых куполах, и они сияли, приобретая библейский вид, словно под ними действительно происходили чудеса.

— А сфоткай меня! — попросила Маша, встав на фоне Гундоровки с восторженно раскинутыми руками. Сначала я пытался фотографировать ее по-своему, строя «всякие там композиции» и учитывая узлы Фибоначчи, но Маша смотрела на снимки с нарочито расстроенным видом, и говорила: «Ну, не-е-ет! Сфоткай, чтобы поселок было видно! И лес весь вот этот вот!», а потом смотрела на меня щенячьим взглядом, как девочка, пытавшаяся выпросить у отца полтинник.

Как устоять перед этим взглядом?

Никак.

— Это же бессмысленно, — вздохнул я, сдавая в обороне. — Фотографии а-ля «я на фоне пирамиды» смотрятся ужасно.

— Бе! — Маша показала мне язык. — А я говорю — красиво будет!

— Ладно, ладно, — улыбнулся я, и закатил глаза. Все ей весело. Никаких сложностей, никакой техники — просто нужна фотография, которая ей понравится.

Щелк. Снимок захватило в белую рамку, и он отправился в галерею. Маша удовлетворенно улыбнулась и благодарно чмокнула меня в щеку.

Это одно из самых ярких воспоминаний. Время, когда я видел Машу счастливой.

***

Я не любил драться, и не считал это слабостью, но люди думали иначе. А если ты еще и плачешь, когда злишься — пиши пропало. Как-то от злости я заплакал на глазах у всего класса, и одна маленькая слезинка переросла в четыре года травли. Артем Зазеленский прозвал меня «Плаксой», а остальные, пытаясь подружиться с «самым сильным парнем на деревне», ему поддакивали. Он ходил на бокс, имел отличные оценки по физкультуре, и связываться с ним никто не хотел.

Но никто и не видел, как он дрался. Вскоре увидел я.

Подколки я слышал от каждой заблудшей в школу души, и беспомощно сопротивлялся, вступая в словесные перепалки. «А если тебя ударить, ты заревешь?» — угрожающе произнес Зазеленский.

Меня не пугали конфликты, однако из-за отсутствия боевого опыта мое тело не понимало, как вести себя в условиях кулачного боя.

Я научился драться. Немного. Благо, папаня милитарист вовремя за меня взялся, прежде чем умереть.

Зазеленский как-то перегнул палку, сказав, что я — сын дворовой шавки, а моя мать — сука. Сам-то он был из богатой семьи, приезжал в школу на крутой машине, и ходил в лучшей одежде, но щит из социального положения неважный. Не стоило ему называть отца дворовой шавкой, а маму — сукой. Не помню, что со мной случилось, но мне определенно сорвало крышу. Глаза защипало от слез, щеки намокли, я стиснул кулаки до онемения, с горячим ощущением в груди кинувшись на Зазеленского, повалив его на лопатки.

Перекошенная рожа Зазеленского, расширенные от удивления глаза — он такого поворота не ожидал. Боксер из него оказался паршивый. Едва тренированный я, рассвирепевший, под воздействием гнева и адреналина мог делать жуткие вещи.

Я орал сквозь слезы, и колотил Зазеленского кулаками по лицу, тяжело так, размашисто, и вскоре потерял счет ударам. Стыдно плакать, скажете вы, позор, скажете вы, да только одноклассники с вами не согласятся. Сначала они ржали, доставая кнопочные телефоны, чтобы потом передавать ролики с «Плаксой» через «ИК-порт», как они любили, а потом….

Когда лицо Зазеленского превратилось в гематому, и когда очередным ударом ему выбило несколько зубов, стукнувшихся об пол — веселые ухмылки с лиц одноклассников пропали.

Не каждый боксер — боксер. Особенно если он говорит об этом. Никто не смел вмешаться. Зазеленский — самый сильный мальчик в классе, и если он не справился, то куда им?

Я разбил кулак до свисшей с костяшек содранной кожи, и в этот раз не об стену, а об человека. Больно, очень жгло, и я остановился. Не хотелось себя изувечивать.