Ольга Ворон - Сезон охоты на единорогов

Юрка насупился и завозился где-то в подмышке, обиженно сопя.

— Ладно, ладно, — проворчал я. — Сорок шесть.

— Вот! — протянул он, словно я только что доказал чью-то теорему.

И опять и снова после его неопределённого заявления я почувствовал себя дураком, хотя не сказал ничего особенного.

— Что — «вот»? — кротко вздохнул я.

— То, что Жане — двадцать четыре!

Он произнёс это с такой торжественностью, словно назвал своего стража последним воплощением бога грома на земле! Всего-то возраст из поры Волка, возраст, когда самое время для подвигов и битв, для определения своей дороги и, наконец, понимания — зачем, собственно, пришёл в этот мир. Ничего особенного. Все проходим через него. Но Юрка с дрожащей ноткой в голосе возвышенно сообщил мне:

— Знаешь, какой это сложный возраст?! Просто самый сложный и ужас-какой тяжёлый! Тарху в таком возрасте нельзя быть одному. Совсем нельзя! А Жаня один уже столько времени! Сперва у Крестов — один, а теперь со мной — один. Я ему с тобой тропы связал, а они не связываются… Знаешь, почему?

Из подмышки на меня смотрели серьёзные глазёнки.

— Почему? — сдался я.

И тут же получил в ответ торжественное откровение:

— Потому что Жане плохо! А знаешь, почему?

— Потому что он один, — послушно ответил я.

— Ага, — шмыгнул Юрка и снова прижался ближе. — Получается, что ему плохо, потому что он один, а сделаться не-один он не может, потому что ему плохо, — горько вздохнул Чуда. — Понимаешь, какая кошмарная ситуация?

— Понимаю.

А что ещё можно сказать? Не думаю, что кто-нибудь был бы более оригинален, если ему шпингалет девяти лет от роду стал бы объяснять тонкости душевного состояния вполне взрослого человека.

— А если понимаешь, то чего его задираешь?

Юрка насупился.

Я опустил голову, чтобы взглянуть на мальца — он же только глаза скосил на меня. Видать, действительно обиделся.

— Он сегодня, может, тоже за предел вышел! А ты его…

— Я не хотел, — это было честно и искренне.

Да, не хотел задирать Просо. Да и не задирал же! Наоборот, гасил его нежелание общаться, сколько мог. Но внутри уже точило раскаянием — слишком мало гасил! Видя, что парень попросту собой не владеет. Но, получается, я просто забыл, что одинокий воин, которого всё его детство готовили для коллективной или парной работы, становиться нелюдим, если долго пробыл один. Просто забыл. А оно вон как оборачивается.

За Евгением стукнула входная дверь. Вышел проветриться, скинуть эмоциональное напряжение. Я бы на его месте тоже давно уже отдалился от людей, чтобы вколотить кулаками в ближайший сарай нерастраченные чувства.

Чуда повозился у меня под рукой и засопел спокойнее, явно поверив и перестав дуться. Я надеялся, что он заснёт, но мальчишка был настроен поговорить.

— Ты видел его? Рыцаря? — Вздохнул Юрка. — Это мой самый большой враг! Рыцарь Чёрного Вепря, лорд Карикадор. Мне о нём рассказали единороги. А ещё о том, что мы с ним встретимся, и будем сражаться ни на жизнь, а на смерть. Он — великий правитель чёрно-белого мира. А мне нужно будет стать правителем мира единорогов. Но однажды эти миры сольются в нашем мире, и нам придётся биться, чтобы наши миры не погибли. Только это будет ещё очень-очень нескоро! Я даже вырасти успею… Если доживу, конечно.

Вздохнули мы синхронно.

Вот, оказывается, какие мысли у мальца. О будущей войне, о проводке реальностей, о столкновении серьёзных магов. Веды — они чувствуют грядущее. Значит, где-то там, далеко-далеко в будущем, маленький Чуда, став вполне большим Чудесом, вступит в ведовской поединок, из которого выйдет живым только один. Ведь, в отличии от тархов, способных на милосердие и пленение, веды сражаются до конца…

Интересно, а лорд настоящий?

— Конечно, настоящий! — фыркнул Танистагор. — У него и дворец есть, и титулов много! Ты этого не видел, потому что сегодня было только его отражение. Оно слабее самого лорда. Но и я, ведь, пока лишь тренируюсь, — скромно заметил он. — Когда я смогу победить отражение Карикадора, тогда наступит время сражаться с ним в реальности…

— А он уже есть в реальности? — Осторожно посомневался я.

— Есть, — коротко ответил Чуда. Помолчав, добавил: — Я же есть здесь… И он есть. И королева. Ну та, которая для тебя и для меня… И ещё есть единороги и вообще много чего!

Чуда замолчал, задумавшись о чём-то своём, ведовском. А мне до щемящего чувства в груди захотелось, чтобы не было у него этого тяжёлого страшного будущего, в котором придётся сражаться, убивать или быть убитым. Захотелось, чтобы стоял в стороне от быстро бегущего времени домик-пятистенка, чтобы в нём горела жёлтая свеча и от тепла ладоней парила духмяным ароматом леса свежеструганная доска. И чтобы можно было спать не в пол-уха и жить не в полглаза.

— Знаешь, Борислав, я вот думаю — у всех взрослых такие странные страхи или нет? — Вдруг тихо спросил Чуда, в подтверждение значимости выбираясь наружу из кома одеял.

— Странные — это как?

— Ну, они такие… — Чуда задумался всего на мгновение, только для того, чтобы подобрать слово — образ-то у Владыки есть всегда: — Нестрашные.

— Ох, — я даже содрогнулся, вспомнив белую маску.

— И непонятные, — продолжил Чуда: — Вот у меня всё ясно — враг опасный и ужасный. А у тебя непонятное какое-то отражение… Что это было?

Что это было… А вот двумя словами и не расскажешь же!

— Давным-давно я пережил жуткое состояние, — вздохнул я. — Состояние ярости. Я был настолько ожесточён, что по дороге к врагу уничтожил столько народу, что… Я всех убивал — и правых, и виновных, и людей, и тэра… Мне страшн это состояние, Юр. Я не хочу его. Но оно теперь преследует меня. Как говорят про таких зничи — нездрав на сердце и непрочен сознанием. Проще говоря, Юрка, я болен яростью. Это не лечится. Меня проще убить, чем выковырять из меня эту занозину. Она не каждый раз о себе даёт знать, но уж если даёт — то я теряю рассудок в угаре яростного пыла. А то, что я видел там, на озере, — лишь образ этого состояния, ассоциация, не более…

— Понятно, — Чуда помолчал, обдумывая только что рассказанное и сопоставляя его с увиденным.

Хорошо, если понятно. Потому что для меня самого до сих пор ещё неясно — почему ж уже два дня здесь, даже слушая подчас Женькины обидные слова, я ещё не теряю головы, не рушу окружающее, давя и уничтожая жизнь? Может, есть для меня надежда? Может здесь для меня лекарство? Вот эти рыжие вихры на подушке и конопатый носик? Или там, за дверью, яростно сражающийся с тенями молодой боец, после любого пересечения с которым хочется омыться студёной водой?

Женька встрепенулся и потянул меня за кисть, отвлекая от размышлений.

— Слушай, а вот у Жаньки, когда мы на озеро с ним впервые ходили, совсем странная вещь случилась! Я её так и не понял.