Рост Толбери - Неживой [СИ]

Пока он сам не начал приносить еду. Охотник из него вышел ладный. То косулю, то лося целиком на спине притащит, то лошадь негодную или овцу бесхозную приволочёт. А в такой день и день после него, хочешь не хочешь все пируют и объедаются. А когда добычи не было, мог день или два идти, но вернутся с полной кадкой ягоды, грибов или рыбы.

Чем больше сил у него прибавлялось, тем больше пользы он своему хозяйству приносил. Воды принести, камень приволочь, столбы вбить, телегу починить — всё к нему шли. Никому не отказывал, не ленился, всегда был при деле, всегда отзывался.

А уж когда он петь и играть на чанзе научился, так все к нему и оттаяли.

Любили его, да в душу не пускали. Слишком уж он отличался. И всё рос и рос. Сердце его росло вместе с ним. Злобы он ни на кого не держал, чтобы языки злые не говорили и какие бы враги лютые на горизонте не мелькали. Не терпел жестокость и несправедливость, и где бы её не видал — старался останавливать. Так однажды вбежал он к Архызу в юрту, на крики жены его, которую он побивал нещадно, и убил бы её в конце концов. Вытащил Арыхза на улицу и велел прекратить раз и навсегда.

Архыз ещё пуще вышел из себя, взял в руки топор и со всего маху всадил его в Байгуда. Зазвенел жалобно топор от удара, рукоятка переломилась, но не пробил он рёбра батыру, лишь кожу оцарапал, да синяк оставил.

Взял тогда Байгуд Архыза и запустил того в поле, как будто кролика или суслика какого. Чуть дух из него не вышел, так Архыза напугал и так он ушибся, что больше никогда не осмеливался руку свою окаянную на жену подымать.

И с того дня пошла слава о Байгуде, как о батыре, что сильнее всех мужчин.

На пятый день дорога кончилась, и вошёл Байгуд в Норийку. Сморщился и поспешил закурить — от смрада трупного иначе было не скрыться.

— Хм-м-м, — пробасил он, разглядывая разрушенные фортификации, падших воинов и пепелище, оставшееся от деревни.

Много он повидал сражений и их последствий. Ни гарью его не напугать было, ни кровью сохлой, ни телом мёртвым. Но тут было что-то не так. Словно застыло всё картиной скверной. Не вились тут ни вороны, ни мухи, ни иные любители полакомится падалью.

Байгуд воткнул копьё в землю, чтоб не мешалось, покрепче сжал в зубах трубку и что было сил хлопнул в ладоши. Вместо эха, что должно было разорвать тишину и разойтись далеко, он услышал глухой звук, словно по дереву стукнули.

— Эге-гей! Лихо! — закричал он. — Выходи! Биться будем!

Крик его так же прозвучал глухо, не отражался ни от чего, словно он кричал в перину. Байгуд недовольно покачал головой, прошептал ругательств, вырвал из земли копьё и, опираясь на него как на трость, пошёл искать.

Сердце его неприятно бухало, появилась на нём какая-то тяжесть, хотя и мыслей с собой чёрных он давно не носил. Голова работала дурно, словно Байгуд пил всю ночь и не спал. Покуривая трубку, смотря как она разгорается и тухнет, и как кончается в ней табак, Байгуд понял, что и со временем в этом месте не всё ладно. Как во сне, только в дурном, из которого не убежать и не проснуться.

Следов кого бы то ни было он не нашёл. Кроме него в деревни никого живого не было. От домов остались одни головёшки, словно тут и не было никогда селенья. Тела были изгрызены, и что-то подсказывало Байгуду, что животные к ним подойти бы не осмелились. Одного из мертвецов он узнал — седовласый благородный на вид стрелок, который спрашивал у князя на пиру, есть ли подвох. Есть, как выяснилось. Седовласый лежал с распоротым горлом лицом вверх, его пустые глазницы смотрели в небо.

Больше там ничего интересного не было. Река за деревенькой встала словно упёрлась во что-то и начала зеленеть, обращаясь болотцем. Трава в деревне пожухла, деревья листву отвернули, земля то застыла грязевым месивом, то потрескалась, как в пустыне. На погосте нечистая разрыла могилы, а может их и стрелки-богохульники разрыли, в поисках этой самой нечистой, у них ничего святого не было, как Байгуд слышал. Но самое интересное было за кладбищем.

В лесу словно прорубили тропинку. Трава на ней усохла, склонилась к земле и почернела. Деревья, кустарники и случайные ветки постарались подальше уклонится от неё. В лесу образовался чудной коридор пустого пространства, который совсем не изгибался и ровной полоской тянулся далеко за горизонт и сливался в нём в единую чёрную точку. Никогда Байгуд ещё не видел такого потустороннего дива. Полоса выезженной земли проходила рядом с погостом, но на Норийке не кончалась — уходила от неё в сторону, как раз туда, откуда пришёл Байгуд.

— Хм-м-м, — протянул батыр, вздохнул, покачал головой, расправил плечи да вошёл на тропинку.

Байгуд старался идти быстро. На нечистой тропе ощущение дурноты только усилилось. В первый раз в жизни, с тех пор как он отъёлся в у матери, в боку у него закололо, и дышать стало тяжело. Он уже знал куда его приведёт тропа, лишь шептал, чтобы это произошло быстрее.

Справа из-за кустов показались домишки. Байгуд сошёл с тропы и осмотрелся. Ещё одна деревня, такая же мелкая, как и Норийка, такая же тихая и безлюдная. Брошенная. Значит, чудище прокладывает себе дорогу куда-то. И в пути деревни разоряет, окаянное.

Байгуд проворчал пару ругательств, вернулся на тропу и продолжил путь, то идя быстрым шагом, то срываясь на бег.

Степь — место жестокое. Людей выращивает тоже жестоких, но скорее по необходимости, чем по сердцу. Мать его убили и его саблей ткнули, чтоб они с голоду не померли и чтоб мстить не пришли, если не б не померли. Забрали у них всё люди, которые сами нуждались и делать им было больше нечего.

Пришёл к ним Байгуд по весне. Долго искал, по степям ходил и расспрашивал. Вышли к нему с саблями и копьями наголо, луки навели, да толку то. Что по горе стрелять.

Трогать не стал. Рассказал кто он и откуда пришёл. Сказал, что если ещё раз тронут кого, не важно за чем, хоть за обиду, хоть из мести, хоть за пищу — Байгуд вернётся. Никого не убьёт, но мужчин всех искалечит и все стада себе заберёт. Сказал, что этот улус, теперь улус скапангов. Нет у них имени, нельзя им носить никакое оружие, говорить нельзя и делать ничего кроме молитвы нельзя.

Бросились на него трое, а он их руками голыми сломал, как игрушки. Сказал Байгут, что будет каждую весну приходить и проверять. Но не ходил ни разу.

Вернулся к родным, а там поминки. По нему.

Дал ему кузнец кольчугу, что на трех четырех мужчин бы легко натянулось. Артан, охотник первый, копьё подарил из листвяка болотного, толстое, что нога у коня. Гайбат лук ему сделал, в рост человеческий, но сам тетиву не смог. Сабли родовые, что после павших мужей остались, с курганов принесли. И их них одну большую выковали сообща. Байгуду под руку.