Дарёна Хэйл - Девочка с самокатом [litres]

«Зачем? – мысленно стонет Эмбер. – Зачем?» Зачем было строить из себя хрупкую неумеху перед лицом смертельной опасности? Зачем было отправляться на финальную гонку в одежде, мешающей двигаться? Зачем было делать ставку на красоту? Чтобы в очередной раз потешить самолюбие Вика? Чтобы стать для него красивым аксессуаром, от которого он не отказался бы до самых финишных ворот, а потом вырваться вперёд – и хитростью вырвать победу?

Эмбер думает, что на надгробии Лиссы хорошо смотрелась бы надпись «Играла по правилам, но не по тем», и отчаянно старается не думать о том, как они с Виком будут разбираться на финише, если вдруг окажутся первыми. До финиша ещё нужно дойти, и в идеале они придут туда вместе.

Ей не хочется верить, что Вик сможет поступить так, как поступила бы Лисса: вырваться вперёд на последней секунде, ударить из-за спины. Она злится на себя за то, что вообще размышляет об этом, за то, что ещё неделю назад считала Вика способным и не на такое. И даже, кажется, пыталась его ненавидеть.

Кстати, о ненависти…

«Технически, – вспоминает она слова Лиссы, – они ненавидят не тебя».

«Они не могут ненавидеть тебя, потому что не знают тебя».

Может быть, последние годы она видела в Вике только то, что он давал ей увидеть. И не особенно-то хотела смотреть. Он вёл себя как полный подонок, но даже этого полного подонка она ни за что на свете не сумела бы бросить на съедение живым мертвецам. «На самом деле на свете не так уж и много людей, которых действительно стоило бы бросить на съедение живым мертвецам», – думает Эмбер.

Конкретно в этом городе вообще не так уж много людей. И когда Эмбер замечает на другом конце улицы тёмный силуэт, припадающий на обе ноги сразу, но совершенно точно живой, совершенно точно не зомби, всё внутри неё превращается в туго натянутую струну.

Это Кэт, которая, кажется, тоже догадалась, где выход, и теперь движется к той же самой площади и той же самой трубе, но только уже без велосипеда.

Это Кэт, а в десятке метров у неё за спиной – визжащие зомби.

Первое, что делает Эмбер, – моментально отводит глаза. Она не хочет смотреть на зомби и видеть их тоже не хочет.

Второе – поднимается на ноги, вздёргивая Вика за собой.

– Что? – хрипит он, щурясь на солнце, а потом его лицо сразу же становится очень серьёзным. Слишком серьёзным. Вик слышит.

– Я тебя не брошу, – быстро говорит Эмбер, стараясь успеть раньше, чем он начнёт в тысячный раз предлагать одно и то же. – И либо мы оба прячемся, либо оба бежим на выход. Вдвоём.

До выхода на самом деле не так уж и далеко. Ну, конечно, если в коллекторной трубе действительно выход. Чтобы это проверить, нужно только добраться до конца улицы, пересечь площадь и спуститься к рваному, разрытому спуску, похожему на то, будто земля в этом месте старалась вывернуться наизнанку. А потом – снова бежать, но уже по коллектору и надеяться на то, что до финиша осталось недолго.

Наверное, гораздо умнее было бы спрятаться и переждать, а потом, когда живые мертвецы забудут о них, высунуть нос из своего укрытия и проверить, действительно ли труба – не просто труба, но Вик сосредоточенно кивает и говорит:

– Тогда побежали.

Уже привычно перехватив его за талию и пристроив его руку на собственном плече, Эмбер делает шаг вперёд – и понимает, насколько скучала по бегу и тому ощущению свободы, который он дарит. Голод и жажда отступают, как будто у неё и не было никогда желания пить или есть, а было только желание побежать. Сорваться с места, почувствовать, как оживает каждая мышца, измерить расстояние не медленными, натужными, крошечными шагами, а широкими, размашистыми, быстрыми…

Вик за ней не успевает.

Нет, он не тянет её назад, просто висит мешком на плече, еле-еле перебирая ногами, и Эмбер не знает, что сделать, чтобы хоть как-то его расшевелить. Она помнит обо всех его травмах, и помнит, как выглядела его нога под штаниной, и догадывается (но не хочет думать) о том кошмаре, что творится в его грудной клетке, и знает: после падения с мотоцикла весь организм Вика действует на пределе. День за днём, час за часом, минуту за минутой он расходует все свои резервы, все те силы, которые ему ещё предстояло потратить – за целую жизнь.

Для того чтобы взять сейчас и побежать, его телу нужно забыть о том, как оно измочалено. Ему нужно не просто дойти до предела или остановиться на этом пределе. Ему нужно перешагнуть за этот предел.

Эмбер не может от него этого требовать. И не требовать тоже не может.

Другого выхода попросту нет.

Они бегут, и, кажется, бегут уже целую вечность, но площадь всё не приближается и не приближается, а крики за спиной становятся всё громче и громче. Кроме криков, где-то за спиной есть ещё Кэт, и пусть она припадает на обе ноги, но одна – и ей, наверное, проще.

Крепче стискивая зубы, Эмбер чувствует себя готовой расплакаться. Всё в ней рвётся вперёд, но тело не успевает за собственными устремлениями и бесконечно опаздывает, опаздывает, опаздывает.

С этим нужно что-то делать.

– Помнишь, мы бегали наперегонки? – задыхаясь, спрашивает Эмбер у Вика.

Щёки и шею жжёт влажным, и она второпях проводит по ним свободной ладонью, чтобы вытереть кровь, но крови нет, это слёзы. На ладони остаются мутные разводы.

Вик поднимает голову, глаза у него тоже – мутные.

– Помню, – хрипит он, тяжело наваливаясь на её плечо, запинаясь на каждом шаге. Эмбер почти уверена, что сейчас он скажет о том, что как же это забыть, если он каждый раз её обгонял, но он говорит: – Ты так радовалась, когда побеждала.

В горле застывает комок, но Эмбер знает, что у неё нет времени на то, чтобы пытаться справиться с чувствами. Поэтому она не справляется. Просто оглядывается назад и смотрит сначала на Кэт, которая тоже шатается, а потом на зомби, которые, словно уверены в своих силах, не спешат нападать. Или, может быть, просто не могут, потому что неожиданная активность мёртвого города потрепала и их тоже, а не только участников гонок. Потому что они давным-давно столько не бегали и ни за кем не гонялись. Потому что за прошедшие несколько дней многие из них прекратили существовать, а многие – потеряли конечности или ещё что-нибудь важное.

Им всем сейчас тяжело, и в каком-то смысле оно не может не радовать.

«Никогда не сдавайся, – вспоминает Эмбер листовку. – Никогда не сдавайся».

Она поворачивается к Вику и шепчет ему в самое ухо:

– Давай пробежимся. – Она касается его кожи губами, тычется носом ему в висок, его жёсткие волосы щекочут её мокрые щёки. – Как в детстве, как раньше. Давай, побежали? Спорим, я выиграю?

Пожалуйста, Вик, давай пробежимся.

Что-то в Вике неуловимо меняется. Он пригибается ниже, каждый мускул в его теле напрягается, как будто он действительно готовится стартовать. Шаги становятся быстрей и быстрей, и теперь всё это уже действительно похоже на бег. Не так, как в детстве, конечно, потому что в детстве они бежали сами по себе, а теперь вынуждены опираться друг на друга и друг друга поддерживать, и оно намного сложнее, но всё же…