Дикон Шерола - Союзник

На миг Лесков замолчал, а, затем, встретившись взглядом с Иваном, продолжил:

— Что касается моих сообщников, то тут, конечно, не обошлось без моих способностей. Они такие же, как и вы — тоже меня ненавидят, но кое-кто в состоянии приносить мне пользу, и поэтому мне пришлось подчинить их своей воле.

За это я должен извиниться перед ними. Но я попробую объяснить свои мотивы, а вы хотя бы раз попробуйте меня понять. Константин Морозов был вынужден разрабатывать телепорт, потому что это единственный способ к отступлению. Что касается Эрики Воронцовой, то, конечно же, я заставил ее подтасовать результаты моих анализов и тем самым подтвердить, что я — обычный человек. То же самое касается и Альберта Вайнштейна. Эти двое ненавидели меня так же лихо, как и вы. Особенно Воронцова — это может подтвердить вам любой выживший лаборант Адмиралтейской. Сейчас же они разрабатывали для меня средство, способное усилить мои способности. Правда, моя идея не увенчалась успехом, и теперь эти двое работают над ядом для «костяных». Что касается Бехтерева, Суворова и остальных моих друзей, то скажу прямо: они попросту не знали, с кем имеют дело, и сегодня их, как и вас, ждал неприятный сюрприз. И я должен перед ними извиниться. Теперь, когда вам все известно, примите решение по поводу моей участи и дайте мне знать в течение часа. Я буду ждать в своем кабинете.

На этом Дмитрий закончил свое выступление. На негнущихся ногах он скрылся в правительственном здании и направился в свой кабинет. Сейчас его буквально трясло — боль растекалась по лицу и шее, но он словно не чувствовал ее.

«Если выгонят, то хотя бы меня одного», — думал он, закрывая за собой дверь.

Оказавшись в одиночестве, Лесков несколько минут лихорадочно метался по комнате, после чего замер у зеркала и взглянул на свое отражение. Он был перепачкан кровью, на лице темнела уродливая полоса чешуи. Грубые пластины плотно покрывали рану, и, хотя шрама не останется, Дмитрию было тошно на себя смотреть. Не столь из-за чешуи, столько из-за страха, поселившегося в его глазах. А ведь именно он когда-то был одним из самых богатых людей России. У него были деньги, репутация, власть — сейчас же любая скользкая тварь вроде Эрика Фостера могла выбить почву у него из-под ног.

В этот миг страх уступил злости, и Лесков с трудом удержался, чтобы не разбить зеркало.

«Как будто это поможет», — насмешливо подсказал внутренний голос. «Лучше подумай о том, чтобы сразу же не сдохнуть, оказавшись на поверхности. Куда идти?»

Первой мыслью был Эрмитаж. Бранн говорил, что это место является культурным наследием, которое «процветающие» хотели бы сохранить. Они не станут бомбить здание, если там будет скрываться один человек. Но что делать с «костяными»? Забиться в какой-то комнате и ждать, пока они не осмелеют и не сожрут его? То же самое произойдет, если он попробует укрыться и в Адмиралтействе.

«Адмиралтейство…»

Воспоминание о перестроенной верфи невольно натолкнуло Дмитрия на мысль об одноименной станции метро, которая теперь считалась склепом. Однако кроме мертвецов на ней еще остались провизия, лекарства, а, главное, питьевая вода. Лесков вспомнил, как, желая хоть как-то отомстить «костяным», выключил на станции отопление, а это означало, что территория Адмиралтейской стала для жизни этих существ непригодной.

«Зато мне подойдет», — подумал Дима, чувствуя, как страх медленно начинает отступать. Но как найти вход на адмиралтейскую — теперь ни один замок не будет реагировать на его прикосновение.

«„Костяной“ покажет», — тут же ответил себе Лесков. «Теперь главное, чтобы Альберт и Константин продолжали свою работу. И избавились от Фостера…»

Затем Дмитрий налил себе в стакан воды и, опустившись в кресло, сделал несколько неторопливых глотков.

Когда страх отступил, на его место пришла растерянность. Люди, собравшиеся на площади Спасской, по-прежнему хранили молчание, в то время как в их мыслях, подобно полароидной фотографии, начала проявляться правда. Каждый присутствующий отчетливо помнил слова Дмитрия о его способностях, и о том, что, если бы он этого хотел, то давно бы уничтожил подземный Петербург. Вот только он этого не сделал. Что-то помешало ему, и оставалось только понять, что именно. Страх? Выгода? Или действительно нежелание вредить своим соотечественникам?

А ведь еще задолго до сегодняшнего выступления горожане начали догадываться, что Лесков отличается от обычных людей. Его имя всегда было окутано дымкой различных домыслов, а, когда появилась первая информация касательно полукровок, многие немедленно причислили его и к этим существам. Иначе почему в период реабилитации его держали исключительно в отдельной палате? Почему без каких-либо сомнений приняли в совет? И, главное, почему его слушались «костяные»?

Таким образом разоблачение лжеца оказалось не таким уж и неожиданным. Зато людей немало поразил тот факт, что Антон Васильев, человек, столь уважаемый в народе, честный и добросовестный, тайно пошел на сделку с наемником, которого еще недавно призывал расстрелять. Не он ли громче всех попрекал Лескова за его попытки сотрудничать с этим продажным американцем и называл это чуть ли не предательством родины? Не он ли настаивал на том, что нужно как можно скорее избавиться от этих двоих?

Поразило людей и желание Васильева вышвырнуть на поверхность Альберта Вайнштейна. Сейчас все невольно оглядывались по сторонам, пытаясь найти доктора в толпе. Но отнюдь не для того, чтобы задержать его, а для того, чтобы защитить от солдат. Впрочем и солдаты не торопились выполнять приказ Антона Викторовича. Многие из них знали Альберта лично еще со времен своих первых ранений, но практически каждый присутствующий помнил, что он и его близкие выжили только благодаря сыворотке этого врача.

— Альберт, — еле слышно обратилась к нему Эрика. — Альберт, что… что мы будем делать?

Под взглядами людей Воронцова вдруг почувствовала, как ее начинает захлестывать паника. Она боялась даже представить, что с ними может сделать разъяренная толпа, и, подавшись эмоциям, невольно прижалась плечом к плечу Альберта, словно врач мог защитить ее. Мысль о том, что их сейчас вышвырнут на поверхность уже не казалась девушке такой страшной — главное было до этой самой поверхности дожить. Ее даже не пугала перспектива объясняться перед отцом, который наверняка скоро все узнает, если уже не узнал.

Что касается Альберта, то он молчал. Бледный, как полотно, он смотрел себе под ноги, пытаясь абстрагироваться от эмоций, нахлынувших на него со всех сторон. Они врывались в его сознание, пытаясь наполнить чужими чувствами и вытеснить здравый смысл.