Виктор Точинов - Хронофлибустьеры

И «Жираф» угодил-таки в расставленные силки!

Сейчас галеон был стиснут между «Добрыней» и «Гангутом» так, что три корабля составляли единое целое – и возможный хронопереход перенес бы их все, как в свое время перенес (перенесет) злосчастный «Котлин», притянутый к галеону абордажными крючьями.

Все хронофлибустьеры кроме капитана были переведены на наши фрегаты. На борт «Жирафа», в дополнение к штатному содержимому его крюйт-камеры, мы перегрузили столько пороха, что хватило бы разнести корабль в мелкие щепки. Даже если секретный отсек трюма после взрыва уцелеет, – в любом случае отправится на дно со всем своим содержимым.

Все это я растолковал капитану Форрету – на шведском простонародном языке, запинаясь, многие слова с трудом всплывали в памяти.

И объяснил, что у него есть две альтернативы: либо он начинает сразу же добровольно и активно со мной сотрудничать, либо его вразумлением займутся специально обученные люди из Тайной канцелярии, прихваченные на борт «Гангута» как раз для такого случая, – тогда сотрудничества все равно не избежать, но вред здоровью будет нанесен существенный. А если специалисты перестараются и капитан загнется от болевого шока, то у меня всегда остается возможность напрямую договориться с обитателями секретного отсека, о которых я, дескать, знаю достаточно…

В глубине души я надеялся, что человек, носящий такой попугайский костюм и дурацкие малиновые ботфорты, не может отличаться большим мужеством, – поплывет, расклеится после упоминания о палачах.

Ошибся…

Ни единый мускул не дрогнул у Иогана-Кристофа на лице. Дослушав меня, он несколько секунд молчал, потом начал смеяться. Смех был странный – негромкий и мелодичный, словно у молодой девушки.

Капитан продолжал смеяться, – и под этот смех и с ним, и с галеоном происходило странное. Корабль становился зыбким, призрачным, нереальным. Яркие краски мундира Форрета на глазах выцветали, блекли. Звуки – плеск волн, крики чаек, голоса матросов – слышались с каждой секундой слабее, словно кто-то потихоньку убавлял громкость регулятором. Лишь капитанский смех звучал по-прежнему.

Я догадался: твари, запертые в бронированном отсеке трюма, не стали ждать, когда мы за них всерьез возьмемся. Перешли в контратаку, врубили свою аппаратуру. Только она действовала теперь по-новому, избирательно: перемещала не один корабль, и не три корабля разом, – но отдельно взятого конкретного человека, меня.

Сообразив, что происходит, я попытался схватить Иогана-Кристофа за горло, потянулся к рукояти кортика… Оба движения остались на уровне намерений. Ватное, мгновенно обессилевшее тело не подчинялось командам мозга.

Затем все исчезло, весь мир, вся вселенная… Хотя, подозреваю, катастрофа оказалась не столь уж глобальной и вселенная осталась на месте, – лишь генерал-аншеф граф Чернецов исчез с палубы захваченного галеона.

Мох. Рядом с глазами. Лежу на нем. Сквозь мох протискивается шляпка какого-то грибка, вроде бы сыроежки, но в точности не опознать, слишком он маленький. Над головой щебечут птицы. Невдалеке журчит вода.

Резко, рывком, я принял сидячее положение. Тело слушалось идеально, словно и не было недавней ватной слабости, – но при этом оказалось полностью обнажено.

Место знакомое… Ну точно! Небольшая полянка, окруженная зарослями колючего кустарника, ручеек, дуб… Именно здесь меня нашла Агнета, отсюда началась долгая одиссея, завершившаяся на борту «Жирафа».

День сурка какой-то…

Точнее, век сурка. А еще точнее, почти половина века. Сорок четыре года трудов псу под хвост. На колу мочало, начинай сначала…

Стоп. С чего я решил, что угодил в замкнутый круг? Место знакомое, но кто сказал, что сейчас вновь август 1704 года? А если все-таки день тот же самый, то где Агнета?

Ее не было. Разве что таилась за стволом дуба. Поднялся на ноги, обошел вокруг дерева, – никого.

Дуб, как мне показалось, остался точно той же толщины. Но никаких теорий из этого наблюдения я выводить не стал. Дубы живут долго, плотная их древесина прирастает очень медленно, а за сорок лет немудрено подзабыть размер дерева.

Вот если бы появилась какая-нибудь новая характерная отметина – след от ударившей молнии, или затесь, сделанная форстманом, так здесь называли лесников… Но никаких изменений, произошедших с лесным великаном, я не заметил. Со мной время и судьба обошлись круче, чего стоит одна лишь дыра, оставленная под Лесной шведским…

Ох…

Я изумленно уставился на свой обнаженный торс. Привычного шрама от штыка на груди не оказалось, – чистая и гладкая кожа на том самом месте. Потянулся в щеке, где жизнь оставила другую отметину, – под Дербентом, лезгинской шашкой.

Там тоже не нащупал шрама, лишь двухдневную щетину, хотя брился несколько часов назад (по своему счету несколько часов, а когда на самом деле состоялось или состоится то бритье, поди знай).

Все-таки день сурка… Вернее, век. Вернее, плевать, сколько в точности длится цикл, гораздо важнее другое: что мне делать? Пошлепать босиком и голышом на хутор Солигхунд? Дорогу туда не позабыл, но стоит ли в точности повторять пройденное? Может, лучше с самого начала двинуться иным путем?

Поразмыслить над этими вопросами мне не удалось. Потому что над поляной прозвучал негромкий мелодичный смех – тот самый, каким проводил меня капитан Форрет.

Только Форетта рядом не было, и вообще никого не было, словно само это место потешалось над незадачливым Сергеем Чернецовым. Над графом, над генерал-аншефом, над Андреевским кавалером, над владельцем поместий и крепостных душ, – в одночасье все потерявшим, превратившимся в глупого сурка, бегающего по кругу.

Она все это время наблюдала за мной. А я ее не видел. И лишь когда смех прозвучал еще раз, уставился в ту сторону, откуда он доносился, внимательно приглядываясь.

Есть такие картинки, не помню их название, – при беглом взгляде никогда не разглядишь, что там нарисовано. Надо поднести к глазам, внимательно всмотреться, расфокусировав зрение, – и из совокупности мелких разноцветных деталек внезапно складывается рисунок.

Нечто похожее произошло и сейчас. Только что видел лишь густой куст орешника, склонившийся над ручьем, и вдруг понял: сплетение ветвей, листьев, теней и солнечных зайчиков складывается в женский силуэт.

Там стояла не Агнета, конечно же… Совсем юная девушка – незнакомая и в то же время неуловимо кого-то напоминавшая.

Кожа белая, сияющая, ни следа загара. Длинные каштановые волосы наполовину прикрывают грудь. Или наполовину открывают… На голове венок из дубовых листьев.

Тот факт, что девушка полностью обнажена – если не считать венок за одежду – дошел с секундным запозданием. Очень уж естественный был у нее вид. Словно именно так и полагается гулять по летнему лесу. Впрочем, не мне было ее судить, сам стоял, как Адам до грехопадения.