Константин Соловьев - Раубриттер [I - III]

Слава Богу, подумал он, пытаясь сосредоточиться на чем угодно, кроме боли в боку. Слава Богу, Алафрид все еще на его стороне. Он все понял, этот мудрый старик. Понял, что это клевета, и не отдаст его на растерзание Святому Престолу. Ох, он хитер, этот господин сенешаль, куда более хитер, чем хочет казаться. Кроме того, он дорожит памятью своего друга, погибшего под Женевой тринадцать лет назад.

Все образуется, тихо запела какая-то жилка в выворачивающемся наизнанку от боли животе. Алафрид не оставит тебя в беде. Он выглядит суровым, но лишь для того, чтобы не вызвать подозрений у заговорщиков. Он уже понял, что происходит – давно понял. Он изобразит всамделишный суд, чтобы никому в голову не закрались подозрения. Объявит расследование, может, даже вызовет из Аахена дознавателей. Нарочно потянет время, развязывая ему, Гримберту, руки. Это хорошо. Ему нужны будут свободные руки – и время.

В этот раз – никаких планов. Гримберт мысленно оскалился. Он был слишком милосерден и поплатился за это. Лаубер перехитрил его. Клеф обманул. Гунтерих предал, нарушив клятву верности. Герард, Теодорик и Леодегарий – оклеветали. Нет, теперь его оружием будут не слова…

Алафрид медленно поднялся со своего места, возвышаясь над всеми сидящими. Его лицо было столь торжественно, что смолк даже шепот в углах зала.

- Что ж, обстоятельства ясны и я не вижу необходимости затягивать дело. Именем его величества императора империи франком Конрада Четвертого, я признаю Гримберта, графа Туринского, в преступлении против трона, а именно – в нарушении вассальной клятвы, попытке мятежа и сговоре с врагом.

Гримберту показалось, что он слышит утробный лязг – это экстрактор из холодной стали схватил сердце и вышвырнул его наружу, как пустую снарядную гильзу. То, что осталось лежать на полу, больше не было его телом, лишь грудой дрожащей от боли и мучительно стонущей плоти.

- Войдя в сговор с врагами его величества, граф Туринский нарушил самое тяжкое преступление из всех, что возможны для дворянина и рыцаря. Предал своего сюзерена.

Алафрид говорил звучно и торжественно, как священник, читающий воскресную проповедь. Его голос то звенел медью, оглушая собравшихся в зале, то делался негромким и вкрадчивым, почти мягким. От этих переходов нутро Гримберта то сжималось до размеров грецкого ореха, то растекалось вязким илистым комом.

- Во все времена подобное преступление каралось единственным способом. Смертью. Однако, будучи верным его величеству и императорскому правосудию, я все же не могу не заметить то, что означенное преступление было совершено маркграфом Гримбертом не столько из ненависти к престолу, сколько из алчности и гордыни. Господь учит нас прощать ближним их грехи, ибо только тот, кто прощен, сможет раскаяться и осознать свершенное, открыв для себя врата Небесного Царствия. Разве не сказал Иоанн Златоуст, что покаяние восстанавливает падшую душу, делая ее из отчужденной – дружественной Богу? Маркграф Гримберт едва не погубил свою душу страшным грехом, но, быть может, небеса еще не отвратились от него. Может, обретя возможность поразмыслить о содеянном, он найдет в себе силы перебороть скверну, переродиться заново и вновь стать любящим сыном Христовым?

Гримберт больше не слышал звона кольчужных чешуек на стражниках, ворчания Теодорика, сердитого сопения Герарда и перешептывания среди собравшихся баронов. Теперь он слышал только Алафрида, словно звук его голоса сделался единственным сущим, что осталось в этом мире, в котором Господь даже и не думал создавать земную твердь, навеки оставив его наполненным жидкой тьмой.

Алафрид сделал паузу, короткую, как последнее мгновенье перед выстрелом, и произнес:

- Волей императора я приговариваю маркграфа Туринского к лишению всех его титулов, всего имущества и всех прав, дарованных ему по милости престола, а также звания рыцаря, которое он обесчестил. Данной мне властью я ввергаю его в опалу ради спасения его души, что же до его имущества, оно, как и земля маркграфства, временно переходит в распоряжение императора, дабы тот нашел подходящего владетеля.

Смысл произнесенных слов доходил до Гримберта с трудом, точно императорский сенешаль в насмешку вздумал говорить по-лангобардски. Лишение… обесчестил… спасения… владетеля… Слова эти отказывались стыковаться друг с другом, лишь царапали своды черепа, собираясь в нелепые и бессмысленные конструкции с острыми гранями.

словно через плотный фильтр. Они отказывались стыковаться друг с другом, порождая бессмысленные и непонятные конструкции.

Он вдруг понял, что Алафрид внимательно смотрит на него.

- Император оставляет тебе жизнь, Гримберт, - неожиданно мягко произнес сенешаль, - Чтобы ты мог раскаяться. Но с этого дня ты будешь чист, как первый сотворенный человек. У тебя не будет слуг, которые могли бы выполнить за тебя работу, не будет денег, чтобы купить еду, не будет дорогой ткани, чтоб укрыться от солнца. Ты больше никогда не вернешься в Туринскую марку, не будешь владеть землей или титулами, а посвятишь всю оставшуюся жизнь, усмиряя плоть, пытаясь спасти заблудшую душу и славя императора за его милосердие.

Чтобы не застонать от боли, Гримберт медленно втягивал в себя воздух сквозь крепко стиснутые зубы. Боль не уходила, она поселилась в теле и жила в нем, заставляя тело съеживаться до последней клеточки. Он мог бы закричать. Он больше не граф Туринский и не рыцарь. У него больше нет родовой чести, которую надо оберегать и гордости, которую можно испачкать. Ему уже не зазорно кричать, катаясь по полу от боли. Но Гримберт не кричал. Стискивал зубы до хруста – но не кричал.

- Ваша светлость… - Лаубер мягко провел пальцем черту в воздухе, словно рисуя невидимый знак вопроса, - Если не возражаете…

Алафрид нетерпеливо повернулся к нему.

- Что такое, граф? Не удовлетворены приговором?

Лаубер отрицательно покачал головой. Даже этот жест вышел у него мягким, голова качнулась едва ли на дюйм.

- Нет, вполне удовлетворен, - смиренно отозвался он.

- Что тогда?

- Видите ли, моему знамени был причинен существенный урон действиями ма… бывшего маркграфа Туринского. Некоторые мои рыцари были убиты, другие пострадали.

- Я знаю. Имперский закон позволяет вам требовать компенсации. Однако все имущество бывшего маркграфа Гримберта уже конфисковано в пользу казны. У нет ни единого медного обола, чтобы расплатиться с вами, граф.

Лаубер улыбнулся.

- Думаю, я смогу обойтись и без денег. Даже нищий, он владеет тем, что я могу взять в уплату долга. И будем считать, что мы квиты.

Алафрид нахмурился.

- Вот как? И что же вы хотите, Лаубер?

Лаубер несколько секунд смотрел на Гримберта с высоты своего роста. Он не наслаждался победой, не ликовал, не выглядел радостным. Мраморная статуя с холодным, как лед, взглядом.