Константин Соловьев - Раубриттер [I - III]

Демон. Проклятый хитрый демон. Господи, вложи в мою руку огненный меч – и я выпущу ему кишки прямо здесь. Разделаю как курицу, наслаждаясь тем, как он заливает пол своей вонючей смрадной кровью…

- Маркграф Гримберт!

- Что? – он подавил желания затрясти головой, чтобы выбросить этот комариный звон.

Это было похоже на наваждение, на безжалостный кошмар, который вдруг вырвался из мира сновидений в явь и принялся терзать его. План - весь хитроумный, в мелочах разработанный, скрупулезно высчитанный план – рассыпался под пальцами. Хуже того – оборачивался против него самого.

Он медленно соскальзывал в могилу, которую сам вырыл для графа Женевы.

- Маркграф Гримберт, вы хотите добавить что-то к уже сказанному?

Гримберт встрепенулся. В груди, на миг окатив сердце теплой волной, заерзала надежда. Он выберется. Ситуация складывается паршивая, но он выкарабкается. Ему надо лишь сосредоточиться, чтоб обрести ясность взгляда. Он мгновенно увидит слабые точки у обвинения, найдет способ обратить их в свою пользу и методично, шаг за шагом, разгромит их всех. Он – маркграф Гринберт, он занимался этим почти всю жизнь. Строил сложные планы и кропотливо их воплощал. И вовсе не случайно его прозвали Пауком.

Гримберт прочистил горло, стараясь придать сведенным судорогой губам подобие улыбки.

- Только то, что все это – сговор, предпринятый моими недоброжелателями с целью очернить мое имя. Возможно, между мной и квадами в самом деле возникло некоторое недоразумение, но заверяю вас, оно было следствием путаницы, но не умысла. Как верный вассал его императорского величества я решительно отметаю все обвинения в мятеже.

Алафрид перебрал пальцами несколько пергаментных листков, лежащих на столе перед ним. Гримберту показалось, что сенешаль делает это без всякого смысла, просто для того, чтоб потянуть время.

- Отметаете, значит… Очень хорошо. Мятеж – очень серьезное обвинение, я не вправе выносить приговор на основании сомнительных показаний. Кроме того, связь во время штурма действительно сильно барахлила, что породило много недоразумений. Однако… Однако, у меня есть и свидетель. Который подтвердил, положа руку на Библию, что ваше нападение на квадов как раз недоразумением не было. Вы сделали это намеренно. Поскольку получили щедрое вознаграждение от лангобарда по имени Клеф, оборонявшего город.

- Что?

Спешно возводимые планы разваливались, как глиняные дома под обстрелом тяжелых осадных орудий. Кирпичи лопались прямо в руках, оставляя кровоточащие порезы и хрустящую на зубах пыль. И каждый раз, когда ему казалось, что он ему удалось восстановить равновесие, следовало новое попадание.

- Две тысячи венецианских цехинов. Столько передал вам Клеф. Две тысячи золотых монет. За то, чтобы вы в разгар штурма ударили в тыл своим же частям.

Гримберту показалось, будто он наяву видит две тысячи золотых кругляков, дробно подпрыгивающих на каменном полу. Каждый из них слепил его, точно прожектор. Господи, как же тяжело дышать… Как они вообще могут сидеть тут, в этом наполненном миазмами каменном мешке, стиснутые тяжелым бархатом, почему не откроют окна или дверь…

- Я… Никакого золота… Я… Кто этот человек? Назовите мне имя. Я вызову его на поединок, а если он откажется – перережу глотку, как грязной свинье!

Во взгляде Алафрида вдруг мелькнуло что-то вроде сочувствия. Будто к окулярам по ту сторону холодных глаз сенешаля на какой-то миг приник настоящий Алафрид. Дядюшка Алафрид, который любил беззлобно бранить его за шалости и то и дело отчитывал, напоминая о рыцарских добродетелях. Только длилось это всего миг.

- Гунтерих, твой кутильер.

В висках заскрежетало, словно в них вкручивали огромные ржавые болты. Гримберт обнаружил, что не может выдохнуть уже набранный в грудь воздух, тот оказался заперт в легких, разъедая их изнутри.

- Гу…

- Он выдал вас, господин маркграф. Раскрыл ваши черные замыслы императорскому суду. В некотором смысле он нарушил клятву верности, пойдя против своего сеньора, которому присягал, но данной мне властью я прощаю его за это, поскольку он руководствовался при этом не личными помыслами, а благом франкской империи.

Лаубер улыбался. Гримберт видел это отчетливо, вплоть до мельчайшей морщинки на породистом лице графа Женевы.

Лаубер. Сердце сделало еще несколько неуверенных ударов и затихло, впрыснув в кровь жгучий черный яд. Мыслей не было – пропали, растворились, зазвенели хрустальными осколками по каменному полу.

Лаубер. Человек, выигрывающий в шахматы у папского камерария. Самодовольный, самоуверенный, хладнокровный.

Тринадцать лет.

Самый большой хитрец обманул самого себя. Паук, запутавшийся в собственной паутине.

Лаубер. Он улыбался.

Гримберт бросился на него по-звериному, всем телом, не отдавая себя отчета, что делает. Почувствовал лишь, как превращаются в стальные крючья пальцы. Разорвать горло. Голыми руками. Впиться. Рвать, чувствуя на губах его кровь. Схватить и…

Он успел сделать два или три шага. Потом что-то с силой снаряда ударило его в правый бок и тело, казавшееся гибким и сильным, вдруг скомкалось прямо в воздухе, рухнуло, мешком тряпья врезавшись в мраморные плиты пола. Гримберт попытался подняться, но второй стражник уже был рядом – пнул стальным сабатоном по руке, заставляя его упасть лицом в пол. Во рту разливалась кровь, густая и сладкая - как миндальный крем на тех пирогах, что мастерски готовил его повар в Турине.

Приор Герард вскочил со своего места. От гнева разлагающаяся кожа на его лбу побагровела и пошла кровоточащими пузырями.

- Это не просто мятеж, маркграф! Повернув оружие против своих и заключив договор с лангобардами, вы сами впали в ересь! Вы совершили преступление не только против рыцарской чести и своего сюзерена, но против Господа нашего и Святого Престола! Господин сенешаль, соблаговолите отдать этого мерзавца в мое распоряжение. Его ждет церковный суд!

Алафрид некоторое время молчал, глядя на пергаментный листок. Судя по тому, что глаза у него не двигались, как двигаются обычно у читающего, сейчас он был поглощен больше собственными мыслями, чем написанным.

- Нет, - спокойно и веско произнес он, - Маркграф Туринский в первую очередь виновен перед его величеством, а значит, будет нести ответственность перед светским судом. Сейчас его судьба в моих руках.

Гримберт больше не делал попытки подняться. Боль от пинка стальным сапогом терзала его внутренности, как голодный пес терзает утробу дохлой коровы, с хрустом вырывая из нее куски рубца. Крик мог бы приглушить боль, но Гримберт знал, что не закричит, даже если его будут резать на части. Только не перед лицом Лаубера.