Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

— Вот те хрест, — повторила она, прижимая ладонь к груди, — Роман, не ходи сегодня на кучу…

— Ладно, коза, — он потрепал ее по голове жесткой ладонью, такой жесткой, что ладонь цепляла Ганке волосы, потом слегка оттолкнул, — ты это… ты давай отсюда. У нас работа еще.

— Роман, — повторила она, всхлипывая, — не надо! Не ходи, а?

— Не пойду, — он переминался с ноги на ногу; ему хотелось отлить, но при Ганке было неловко, и оттого он злился, и сердито добавил:

— А вот батя сейчас встанет, он тебе наваляет, коза. Ты чего это по лесу ночью в одной сорочке скачешь?

Ганка только сейчас в ужасе осознала, что, хотя и сунула ноги в чеботы, и накинула на плечи кожушок, так и стояла сейчас в чем вскочила с постели: в простой холщовой рубахе до колен, что в ее возрасте было совершенно уж неприлично.

— Я просто… как приснилось, так я и… побежала, вот, сказать тебе. Я обратно, а ты не ходи на кучу, Роман, не ходи, не надо… — повторяла она, пятясь, пока поляна не скрылась за зарослями орешника. Она продолжала всхлипывать от тоски и безнадежности — Роман не поверил ей, а если и поверил, то — это она сообразила только сейчас, — ежели батя пошлет его на кучу, он не сможет отказаться, не скажет ведь, что струсил или что ей, Ганке, приснилось что-то такое… Потому что если он откажется, то полезет Митро или сам батя…

Рассвет только занимался, мутный и красноватый, и как всегда, когда небо раскрывается, чтобы принять солнце, из него дохнуло холодом, и густая трава по обе стороны тропки обильно покрылась росой — и не только трава, все кусты, все заросли орешника. У Ганки мокрый подол липнул к мокрым коленям, а чеботы все были в черной грязи, но она совсем даже и не замерзла, потому что всю обратную дорогу бежала, красная и запыхавшаяся, и уже было прикидывала, как бы понезаметнее пробраться на двор, как из-за плетня вышел отец Маркиан, совершая свой ежедневный утренний обход в безнадежной борьбе с молочными подношениями.

Ганка съежилась — нрав отца Маркиана был всем известен, и уже торопливо думала, что бы такое соврать, как тут склоненное над ней лицо отца Маркиана сморщилось, рыжие ноздри раздулись, и он быстро-быстро обнюхал ей голову и плечи, чем испугал Ганку еще больше.

— Отец Маркиан, вы чего? — спросила она шепотом.

Он схватил ее веснушчатой рыжей ладонью за горячее плечо и не отпускал. Заголившееся запястье все поросло рыжим волосом, и Ганка ни с того ни с сего подумала, что отец Маркиан, наверное, везде такой, отчего покраснела еще больше.

— От тебя пахнет некрещеной тварью, — голос отца Маркиана начинался где-то в его бочкообразной груди. — С кем валялась? Вон, подол весь в зелени…

— Ни с кем, — шепотом ответила Ганка, — ни с кем, хрест святой, я нетронутая…

— А ежели нетронутая, куда ходила? Ты с кем это путаешься, девка?

— Ни с кем я не путаюсь, — уже зло сказала Ганка и вывернулась из-под неприятной мужской руки. У эльфенка, подумала она ни с того ни с сего, рука худая, теплая и ведет сквозь ночь, и держит легко и крепко…

Вспомнив про эльфенка, Ганка вдруг ощутила звонкую легкость, как бы расширение морозного ясного воздуха в голове и груди, и все стало видно далеко-далеко, словно в давнем ее сне, когда она летела над алыми и желтыми кронами, постигая тайны земли… До чего ж зеленые глаза у отца Маркиана!..

— А сами-то, отец Маркиан, — спросила она шепотом, — чьей крови будете? Лес-то близко.

Отец Маркиан выпустил ее плечо и отшатнулся.

Она смотрела и видела, как он пытается вытолкнуть какой-то звук, дергая жилами красной шеи, выпирающей из твердого воротника. Потом развернулся и пошел по улице, задевая долгополой своей одежей лапчатые стебли полыни.

— Ганка!

Оказывается, матуся стояла с той стороны плетня: видно, только что подоила корову, в подойнике теплое молоко исходило паром. И как это матуся так тихо подошла? Ганка и не заметила.

— Ты куда это ходила?

— Никуда, — тихо сказала Ганка. — Так.

Матуся, смугло-бледная, с тяжелой смоляной косою, спрятанной под платок, была женщиной тихой и, не в пример иным голосистым, которые только кричать и горазды, тяжела на руку — а то как иначе управлялась бы со своими чернявыми углежогами?

— Поди сюда.

Ганка, глядя себе под ноги, неохотно приблизилась.

— Сядь.

Матуся и сама села на поленницу, похлопав по ней и тем самым как бы обозначая для Ганки место, а потом сложила руки с распухшими пальцами на коленях. Ганка так поняла, что бить ее — по крайней мере, сейчас — матуся не будет.

— Ты чего это отцу Маркиану такое сказала?

— А чего он? — мрачно спросила Ганка.

— Он хорошего хочет, отец Маркиан. Ты погляди только на себя.

— А чего я? — Ганка еще не придумала, то ли упираться и дерзить, то ли просить прощения и говорить, что больше не будет.

— Отец Маркиан, — продолжала мать, глядя не на Ганку, а себе на руки, — не любит тех, кто с ним одной крови. Хотя у него-то и крови этой чуть. Бабка его в лес ходила за хворостом, а пришла с пузом… Ей с дитем уехать пришлось, а потом Маркиан здесь приход получил… Кому-то ж надо, а он местных лучше иного знает. И лес знает.

Она вздохнула. Ганка ни с того ни сего подумала, что их матуся когда-то была красавица.

— Ты, Ганка, поостереглась бы. Все мы живем рядом с лесом, так что ты мне голову не задуришь… с лесными жителями хорошо играть. Но кровь у них дурная. И они бегают за нашими девками потому, что своих у них нет.

— Мамо…

— А потом что будешь делать? Совьешь гнездышко из травы и сунешь туда эльфенка? Федора померла, Ганка, кому еще подкинешь?

Ганка таращилась на мать, а та все сплетала и расплетала пальцы.

— Я, мамо, в лес не для того бегала, — сказала она наконец, — мне сон приснился. Приснилось, Роман в кучу упал. Я и побежала. Сказать ему, чтобы поостерегся.

Мать выпрямилась, напряженно вытянула высокую сухую шею.

— Да ты чего?

Ганка теперь и сама верила, что сон приснился ей, а не эльфенку.

— А он сказал, беги отсюда, коза, — Ганка всхлипнула и почесала нос о плечо.

— Как сглазили тебя, — шепотом сказала мать. — Неуж не знаешь: нельзя такого жигалям говорить. И если боишься — нельзя. И если снится — нельзя. У жигаля с удачей свой договор, нельзя его под руку толкать. Роман, ох Роман!

— Я ж люблю Романа, мамо, — Ганка склонила беспутную голову, — я ж хотела как лучше…

— Как лучше она хотела, — мать встала и, морщась и растирая поясницу, наклонилась, чтобы подхватить подойник, — это все лесные чары… они-то глаза и отводят… таким дурехам, как ты.

— Мамо, а правда, что у них своих девок нет? — не удержалась Ганка.

— Нет или есть, а только никто их не видел, — сказала мать и пожала плечами, — никогда. Этих видят, ну, не часто, бывает… А девок их — нет, ни разу. Может, прячутся они…