Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

— Но почему именно Аскольд? Это не может быть… провокация? Его же тоже могли — как это? — подставить. В правящих кругах нет единодушия, а клан Палеологов всегда был…

— Кто бы стал его подставлять? Именно Аскольд добился того, что все Опекунские советы упразднили. А как только Комитет по делам Подопечных оказался в его руках, он и начал игру. А заодно показал вашим, на что способны люди. Теперь гранды так напуганы, что никто не станет протестовать, когда Аскольд приберет к рукам не только полицию, но и армию — да что там, уже прибрал.

— Но как же — люди? Ведь армия и полиция…

— В массе своей тоже люди, верно? Ну и что? Кому это когда помешало?

— Вот и Шевчук, — удрученно произнес он.

— А что — Шевчук? Ты думал, он герой? Борец за права человека? Может, так и было — поначалу. Но он так ненавидит вас, что в конце концов стал ненавидеть всех. Ненависть съела его изнутри.

Я машинально провел ладонью по лицу и только сейчас сообразил, что уже давно идет дождь. Слепые стенки вагонов отражали раз отраженное пламя, путевые огни были окружены ореолом мелких капель.

— Но ведь Аскольд всегда… я же знаю… всегда говорил, что он хочет сломать эту закосневшую систему. Что человечеству надо дать ход. Что существующие нормы несправедливы.

— Все это просто слова. Ему нужно было получить в свои руки власть. Как только он этого добился, не стало нужды притворяться. Хотя… может, ему еще придется какое-то время держать лицо перед грандами — корчить из себя спасителя, твердой рукой выводящего страну из кризиса… Увидишь, еще назовут потом Аскольдом Освободителем!

— Видишь ли, в чем дело, Лесь, — что-то было в его голосе, что заставило меня поднять голову и посмотреть ему в глаза, — мне трудно поверить в то, что ты говоришь… было трудно… потому что…

Вагоны грохотали все громче, точно полчища бронированных чудовищ, вынырнувших из глубин того невероятного прошлого, из которых когда-то, давным-давно, выбралась с опустошенного континента горстка грандов и пошла расселяться по материкам.

— Я ведь потомок Аскольда, — сказал Себастиан.

Я молча вытаращился на него. Потом сказал:

— Парень, это невозможно!

— Но это так и есть, Лесь, — терпеливо ответил он.

— Брось! Да будь ты потомок самого Аскольда — что, он тебя отпустил бы шляться вот так, без присмотра? В Нижний таскаться, к диссидентам этим…

— Ты просто не понимаешь… У нас потомок — прямой потомок, — мало что значит. Власть передается по боковым веткам. Ему до меня и дела-то никакого не было… Потом… За мной немножко присматривал Гарик. Он ведь тоже Палеолог. Только из младшей ветви.

— Он арестовал Гарика, — сказал я.

Себастиан уныло ответил:

— Я понял.

И, помолчав, добавил:

— У нас вообще не принято… говорить вне гнезда о своих родственных связях. Но я так им гордился.

О господи, так, значит, бедный Себастиан всерьез воспринял все эти разговоры Аскольда о равенстве и братстве… И готов был положить свой живот на алтарь дела, которое его дражайший родитель и в грош ни ставил!

Я неуверенно сказал:

— Ну, он, наверное, яркая фигура…

— Не надо, Лесь, — тихонько отозвался он.

Он вновь замолчал. Потом шепотом добавил:

— Выходит, все, что он говорил… один сплошной обман?

— Не совсем… другое дело, что, говоря это, он преследовал свои цели.

— А как же я?

— Думай, что думаешь. Кто заставляет тебя менять свои убеждения. Если кто-то использовал их во вред, это еще не значит, что сами по себе убеждения неверны.

Боюсь, что убеждения сами по себе вообще ничего не значат, но этого я ему говорить не стал.

Он пытался плакать и не мог. Да, тяжелый день выдался для малого. Любое из пережитых им за сегодня разочарований могло навсегда выбить из колеи самого стойкого борца за права человека…

Я обнял его за плечи, сказал:

— Ну-ну, что ты, как маленький…

Он отчаянно прижался ко мне — рокот толпы вдали и шарканье множества ног слились в грозный гул далекого стихийного бедствия, а вагоны все грохотали, подходя к терминалу…

Прошло какое-то время, прежде чем я сообразил, что он, собственно, делает.

Я отодвинулся и ударил его по лицу тыльной стороной руки. Он вздрогнул и отшатнулся.

Я сказал:

— Ты что, с ума сошел?

Даже сейчас было видно, что он дрожит всем телом. Дождь лил совсем уж отчаянно, под козырек затекала вода.

— Но я подумал…

— Что ты подумал, ублюдок? Да за кого ты меня принимаешь? За извращенца? Да еще любителя малолеток? Да у меня сын немногим младше тебя!

— А в книгах…

Я холодно спросил:

— Что за дерьмо ты читаешь?

Он не ответил, Лишь судорожно вздохнул, точно всхлипнул.

Небось какие-нибудь дешевые приключенческие романы или аналог нашего дамского чтива, который бабы глотают между кухней и спальной… Где люди выступают в роли этаких романтических сексуальных агрессоров… Черт, я же все время забываю, что они же ровно настолько женственны, насколько и мужественны, а этот еще и хомофил… выискался тут на мою голову. А потому я сказал:

— Хорошенького же ты обо мне мнения, Себастиан.

— Прости, Лесь, — отчаянно проговорил он.

— Шел бы ты домой, а? И чего ты тут околачиваешься…

— Да, но…

— Правда, иди. Поиграл в подпольщика — и будет. Мне без тебя спокойнее. Ты ж мне только руки связываешь.

— Но я думал…

— Ну что ты там еще думал?

— Если Аскольд… они не посмеют… ты можешь сказать, что если они к тебе хоть пальцем… ты меня сразу убьешь… А тогда…

Похоже, он добровольно определил себя ко мне в заложники, видите ли.

— Ничего подобного я, разумеется, говорить не буду, Себастиан.

— Почему?

— Стиль не тот. Не мой стиль. Ты бы лучше…

Тут только я соообразил, что мне на самом деле от него надо.

— Себастиан… ты сейчас уходи… я сам разберусь. Но я тебя очень прошу… У меня они в Осокорках сидят… надеюсь… сын… и Валька… вытащи их… как можешь, но вытащи. Отца, ну, родителя своего попроси… пусть ее на кухне пристроит, где хочет, но нельзя, чтобы они в эти вагоны…

Права же была бедная Валька, ох права!

— Я… Лесь, ладно.

Где-то неподалеку с визгом затормозила машина. Я видел, как между слепыми стенами привокзальных складов движутся черные силуэты — мокрая униформа блестела в скудном свете далеких огней.

— Ты обещал, Себастиан.

— Эй, вы там, — раздался чей-то, усиленный мегафоном голос, — выходи!

И я вышел под дождь, заложив руки за голову.

Я столько раз видел его по телевизору — и все равно не сразу узнал. И только не надо говорить мне, что все мажоры на одно лицо — просто как-то не вязался могущественный Аскольд с заурядной тюремной канцелярией. Тут ему нечего было делать.