Мария Галина - Избранные произведения в одном томе

— Это наверху, — сказал он, — в ветвях…

— Нет! — она дрожала. — Это обезьяны. Гигантские обезьяны! Я знаю, я слышала, они крадут женщин!

Отец Игнасио обернулся. Листва смыкалась за их спиной, пятна света и тьмы, от которых рябит в глазах, качающиеся тени, ничего…

— Ерунда, — сказал он, — охотники любят рассказывать всякие ужасы, чтобы набить себе цену. А туземцы этих обезьян не боятся. Их даже увидеть и то трудно.

Огромные стволы деревьев обступали крохотную поляну, а кустарник вокруг был таким густым, что ни одна тварь не проломилась бы сквозь него бесшумно.

— Остановимся здесь. — Он скинул с плеч пожитки. — Скоро стемнеет. А здесь можно разжечь костер. Звери боятся огня.

— А если это люди? — прошептала Мэри.

— Тогда нам не поможет ничто.

Но Мэри продолжала стоять, вздрагивая всем телом и озираясь по сторонам. Она и сама сейчас напоминала испуганное животное.

— Гляди, Мэри, гляди!

Гигантская бабочка кружилась над ладонью Арчи, потом села, складывая и вновь расправляя тусклые надкрылья.

— Она тебе подмигивает.

На нижних крыльях насекомого, ярко алых, то проступали, то исчезали два ярких синих глаза.

— Ох! — восхищенно произнесла Мэри.

— Это совка, — проговорил отец Игнасио, борясь с подступающей к горлу тошнотой, — Moma, гм… agrippa gigas, гигантская совка…

— Она вам не нравится, отец Игнасио? — с удивлением спросила Мэри. — Такая красивая.

— Не люблю насекомых. Даже бабочек. Кстати, туземцы ее тоже не любят. Это из-за вот этих пятнышек на верхних крыльях, похожих на черепа, видите? Считается, это душа мертвеца, она следует за теми, кто принял ее последний вздох…

— Томпсон! — в ужасе воскликнула Мэри.

Бабочка спорхнула с руки молодого человека и двумя ленивыми взмахами крыльев пересекла поляну и, ныряя в пятна света и тени, поплыла прочь…

— Это Томпсон, я знаю… Он идет за нами… это он… Мы его похоронили, а он идет за нами! Зачем, Арчи, зачем?

— Мэри, это же просто бабочка! Я только хотел тебя порадовать!

Мэри плакала, закрыв лицо руками.

Еще час, думал он, ну полтора, и Арчи его сменит, и можно будет наконец поспать. В голове кто-то бил в медный котел. Бум… бум…

Кровь, это кровь шумит в ушах. Вечный шум, приливы и отливы, повинующиеся толчкам аорты. Систола-диастола, систола-диастола… Предсердие, желудочек… предсердие, желудочек…

Кровь, отравленная лихорадкой.

Она несет свой яд к почкам, печени, легким, к сонной артерии — и дальше, дальше, в мозг, в большие полушария, и серое вещество, пропитанное ядом, уступает власть древним как мир структурам, которые только и ждут, чтобы взять верх, плодить чудовищ, населять ими мир, полный тьмы, шорохов, ночных звуков, первобытной торжествующей слизи.

Глаза.

Повсюду, среди ветвей, мерцающие зеленоватые огоньки.

Ночные бабочки, подумал он, у них большие глаза. Большие глаза у маленьких тварей. Это они скопились повсюду, ползают по шершавым стволам, среди листвы, смотрят на него.

Бедные, глупые женщины, они боятся обезьян. Они боятся, что придут большие обезьяны и утащат в лес, в свои гнезда, чтобы там, в гнездах, творить непотребное. Только маленький женский мозг, изъеденный тщеславием, может измыслить такую чушь. Это мертвецы идут за ними следом, распространяя повсюду гнилостный и влажный запах земли, темные мертвецы с белыми глазами, надо было убить Мкеле, черного старика, это его рук дело, он пробрался в миссию, посланец чужих, враждебных сил, ненавидящих моего Бога, человекоядных сил, идолов, демонов, гнилых божков гнилой земли, он призвал дагора и вызвал из болот черных мертвецов с белыми глазами.

— Отец Игнасио, отец Игнасио! Очнитесь.

Он, всхлипывая, разомкнул слипшиеся веки.

— Вот почему, — пробормотал он, — вот почему Господь оставил нас. Человек обречен. В каждом из нас, в каждом — смерть, ужас… везде, повсюду…

— Отец Игнасио! — Арчи присел рядом с ним на корточки, заглядывал ему в лицо. — Это лихорадка, это просто лихорадка. Вам надо отдохнуть.

— Да, — согласился он, — я, пожалуй, пойду лягу.

Он двинулся к своему ложу из веток, потом остановился.

— Глаза. Вы не видели глаза?

— Нет, — мягко повторил юноша, — это все лихорадка.

Отец Игнасио потряс головой, близоруко вглядываясь в полумрак.

Систола-диастола. Систола-диастола.

— Что вас разбудило, Арчи? — спросил он.

— Не знаю, — молодой человек пожал плечами, — вы вроде как вскрикнули. Или нет, не потому, это уже потом. Просто стало тревожно.

— Вы правы, — он поглядел туда, где спали женщины. Нет, не спали. Во всяком случае, одна из них. — Элейны нет.

— Это я виноват, — сокрушенно твердил Арчи, — я.

Лицо его было залито слезами.

— Я должен был не спать всю ночь. А вместо этого я позволил вам, в лихорадке, нести вахту.

— Мы оба виноваты, Арчи.

Отец Игнасио охрип. Остаток ночи они кричали, звали, размахивали факелам, развели огромный костер — вон, листва на ближайших деревьях побурела от жара.

— Элейна, — бормотал Арчи, сжимая и разжимая пальцы, — боже мой, Элейна… Ведь она могла просто отойти, ну, по надобности? Заблудиться.

— Она бы вышла к костру. Его видно издалека.

— Упасть, сломать ногу…

— Она звала бы на помощь. Нет, боюсь, увы, это какой-то крупный хищник. Из тех, что прыгают с дерева, сверху, и убивают одним ударом.

Мы не там ищем. Дупла, расщелины, развилки веток — вот куда надо смотреть. Он представил белую окровавленную руку, свешивающуюся вниз, мертвое лицо, полускрытое листьями, остановившиеся глаза…

— Это они… — вдруг сказала Мэри, — те, кто шел за нами.

— Обезьяны? — недоверчиво переспросил священник.

— Да! — истерически крикнула Мэри. — Обезьяны! Я их видела. Большие, черные. И у них такие страшные белые глаза. Это они забрали Элейну! Я боюсь, боюсь…

Она расплакалась.

— Ну, полно, — отец Игнасио обнял ее за плечи, — тебе померещилось.

— Нет, нет! Они шли за нами все время. Я видела их, видела, видела!

— Почему же раньше не сказала?

— Вы все мне не верите. Даже сейчас. Этот страшный Томпсон, он смеялся надо мной. Все вы смеялись!

— Что ты, Мэри, — мягко сказал юноша, — я никогда не смеялся.

— И ты тоже! — она всхлипывала, бледное лицо пошло красными пятнами. — Ты тоже! Я хочу домой, отец Игнасио, я хочу обратно в монастырь, мне страшно, я не хочу здесь…

— Э, — сказал священник, — да у нее истерика.

Он, кряхтя, наклонился и извлек из груды пожитков флягу.

— На вот, выпей.

Мэри глотнула и закашлялась. По ее щекам текли слезы.

— Не уйду отсюда, — Арчи покачал головой. Его платье было изодрано, руки и лицо исцарапаны ветками, — она может быть еще жива, ранена, оглушена…

— Может быть, — устало согласился священник.