Михаил Ахманов - Солдат удачи

Какая из этих гипотез верна, Дарт сейчас не размышлял. Желание приблизиться к деревьям, коснуться их гладкой коры, вдруг охватило его; он знал, что должен это сделать, и тяга его была такой же естественной, как дважды совершенный мысленный прыжок. То, чем его наградили и что он уже испытал, являлось даром, но было еще и обещание. Память принадлежит тебе, сказал владыка вечности; тебе и мне, ибо я храню ее аналог… Может быть, этот аналог, эта копия, возобновляемая раз за разом, была той самой матрицей, логосом или душой, что исторгалась в мгновения смерти? Может быть, где-то в ментальной галактике мозга хранился второй Дарт, который поделится с первым памятью? Может быть, контакт меж ними установлен, и остается лишь одно последнее усилие?

Память… твоя память… ты уже готов… последний импульс… коснись дерева… там много деревьев…

Он не заметил, как оказался на опушке леса. Поле с желтыми травами лежало за спиной, наполняя воздух терпким медовым запахом, шелестом стеблей и стрекотом невидимых насекомых. Шагах в двадцати от него возвышались деревья – гигантские, мощные, впятеро выше, чем на другой стороне планетоида, с такими толстыми стволами, что двое мужчин были бы не в силах их обхватить. Не стволы – колонны храма, высеченные из бурого песчаника; прямые, ровные, покрытые гладкой корой, они уходили вверх, потом внезапно делились на горизонтальные ветви – в первом ярусе, во втором, в третьем, четвертом… Каждый ярус – на одной и той же высоте, и кроны – как многослойная крыша над необозримым строением, перевитая длинными узкими листьями, багровыми у черешка и ярко-пурпурными у заостренных кончиков…

Будто сомнамбула, Дарт шагнул к ближайшему стволу и вытянул руки. Почва под ногами была мягкой, темной, ступня уходила в нее как в песок; ему казалось, что он ощущает незримые токи, струившиеся в земле, в переплетении корней. Аура покоя и силы окружала лес – того покоя, какой нисходит к человеку под беспредельным звездным небом, вечным и неизменным в сравнении с краткостью жизни. Эти деревья тоже были почти что вечными, плывшими сквозь время под взмахи его крыл: взмах – и отлетает мгновение, взмах – и исчезает другое, взмах – и гаснет третье. «И так – два миллиона лет», – мелькнуло в сознании Дарта.

Его ладони, преодолев знакомое сопротивление, прижались к гладкой коре, и в следующий миг реальность Диска дрогнула, растаяла, исчезла. Иные картины поплыли под его сомкнутыми веками в мелькании дней и ночей, месяцев и лет; он будто мчался на бешеном скакуне, и каждый шаг уносил его в прошлое, мимо каменистых круч Гаскони, мимо парижских мостов, площадей и башен, мимо холмов в виноградной зелени, замков, таверн, церквей и аббатств, мимо складов и причалов с судами, чертогов королевского дворца и залов ратуши, мимо полей сражений, заваленных мертвыми телами, мимо дымящихся пушек и батальонов бегущих в атаку гвардейцев, мимо пышных процессий, охот, похорон, коронаций, великих посольств… Лица друзей и недругов мелькали перед ним, а их имена, вернувшись к жизни, звучали то грохотом набата, то ревом разбушевавшихся стихий: грраф де Ла Ферр… баррон дю Валлон де Бррасье… аббат д'Эррбле… де Трревиль… де Варрд… Ррошфорр… Беррнажу… Джоррдж Вильеррс…

Мужчина лет сорока, в багряных одеждах… Туфли с серебряными пряжками, тонкие кружева вокруг запястий и шеи, шляпа, аметистовый перстень на пальце… Лицо – худощавое, властное, с остроконечной бородкой, широким выпуклым лбом и пронзительным взглядом темных глаз… Джаннах? Нет, Джаннах был только его подобием! Кардинал Ришелье, герцог дю Плесси… Враг, потом – покровитель и, наконец, повод для гордости: он, юный гвардеец, знал человека, чье имя было символом Франции.

Суровые черты мужчины в красном изменились, расплылись, и перед Дартом встала женщина – прекрасное лицо на фоне обтянутых штофом стен, величественная осанка, блеск бриллиантов, пышное платье с низким вырезом. Королева… Констанция и он служили ей… Та, первая его любовь, погибшая в монастыре, в Бетюне…

Ночь, берег Лиса, Армантьер. Дорога, ведущая к городу, – влажная земля, низкие коренастые дубы, словно тролли, присевшие на корточки, блеск редких молний над горизонтом… Темные фигуры в плащах и широкополых шляпах, женщина на том берегу реки и палач, вскинувший широкое тяжкое лезвие… Ветер треплет белокурые локоны женщины, ее глаза закрыты, шея покорно обнажена… Графиня де Ла Фер, убийца Констанции… леди Винтер…

Эта сцена будто подбросила дров в пылающий костер его воспоминаний. Они наплывали одно на другое, смешивались, пересекались, иногда – четкие, ясные, иногда – смутные, мерцающие в тумане детства и отрочества; он находился разом в сотне мест, он видел сотни лиц, он слышал голоса и смех, мольбу и крики, стоны, брань; то палуба корабля покачивалась под ним, то жесткое седло, то шелестели травы под ногами, то поскрипывал паркет, то звонко отзывались каменные плиты.

Ему снова было девятнадцать, и он въезжал в ворота Менга на дряхлом рыжем мерине: отцовский клинок – у бедра, кошель с пятнадцатью экю – за поясом, гасконский берет на смоляных кудрях, облезлое перо, куртка в дорожной пыли… Он видел дом на улице Старой Голубятни, просторный двор, широкую лестницу, сверкание шпаг и голубые плащи мушкетеров, резкий профиль де Тревиля – сухие губы, упрямый подбородок, нос, словно клюв коршуна. Вместо дома, двора и лестницы вдруг возникло заброшенное здание с выбитыми стеклами – монастырь Дешо, где он сразился с де Жюссаком; затем – королевский кабинет: красного дерева мебель, хрустальные жирандоли, кордовская кожа, зеркала и недовольное лицо владыки…

Вся эта роскошь внезапно исчезла, сменившись другой, более скромной обстановкой: дубовые стол и стулья, вместительные шкафы, сундук, накрытый полосатым ковриком. Гостиная в доме Бонасье… А тот изящный силуэт у шкафа – Констанция: темные волосы, плавный росчерк бровей, голубоглазое лицо со вздернутым носиком, кружева вокруг стройной шеи… Их первая встреча… Он знал, что сейчас она скажет: «Могу я довериться вам, сударь?» И он ответит: «Что за вопрос! Вы же видите, как я вас люблю!»

Он стоял в темноте, у дверного проема, скрытого драпировкой, вслушиваясь в щебет женских голосов, чувствуя, как овевает лицо теплый благовонный воздух. Вдруг чья-то рука, восхитительной белизны и формы, просунулась сквозь драпировку. Он понял, что это – награда; упал на колено, схватил эту руку, почтительно прикоснулся к ней губами. Рука исчезла, оставив на его ладони перстень – алмазный перстень ценою в тысячу пистолей, как утверждал позднее де Тревиль. Знак королевской милости… Где он теперь? Кто его носит?

Пыль взметнулась из-под копыт, домишки предместья Сент-Антуан скрылись за поворотом, и только Бастилия еще грозила вслед своими мрачными башнями. Смех, гулкий конский топот, скрип седел, возгласы и ароматы кожи, пота и вина… Вперед, гвардейцы Дезэссара! Вперед, в Ла-Рошель! За славой, ранами и смертью, по воле короля и кардинала, под знаменем герцога Орлеанского!