Иннокентий Соколов - Ленинград-28 [СИ]

А потом его засосала бездна, он с головой ушел в липкую темноту, из которой вырывались отдельные слова. Слова ничего не значили, пусть и складывались в отдельные предложения.

Чуть позже какая-то часть Юрки сообразила — говорил он сам, выдавливая из себя сокровенное, тайное настолько, что было запрятано в самых дальних уголках его памяти. И это тайное, оказалось настолько омерзительным, что Панюшин перестал воспринимать окружающую темноту и рухнул вниз, теряясь, растворяясь в огненной бездне бессознательного.

Там наступил упокой.

Когда невидимая стрелка часов добралась до нужной отметки, в голове Панюшина тихонько прозвенел звонок. Юрка некоторое время приходил в себя, собираясь с духом. Времени хватало — Панюшин оставил десяток минут на всякий случай.

Он упруго приподнялся, чувствуя, как болят затекшие ноги. От провала в стене, до нужного пути было рукой подать. Метров тридцать-сорок. Их следовало преодолеть как можно быстрее. Плевое дело для опытного Панюшина, но весьма непростое для бывшего нищего Юрки.

Выхода не было — он не мог выбираться пешком из города. То, что он отоспался здесь — чистое чудо. Удивительно, что никто не удосужился проверить каждый закуток, впрочем после перелома, Дружковка стала похожа на огромный заброшенный пустырь, и весьма вероятно, что именно сейчас бравые ребята усердно обшаривают каждый подозрительный уголок. Быть может, доберутся они и сюда, вот только Юрка сделает все возможное, чтобы его не нашли.

Вдали пронзительно вскрикнула электричка. Времена менялись, если раньше можно было, запрыгнув на ходу, открыть дверь и пробраться в тамбур, то сейчас двери открывались и закрывались автоматически (это Панюшин отметил еще накануне, провожая взглядом похожую электричку), что означало только одно — придется висеть на ходу, хотя бы пару станций, а там можно будет затеряться в увядающей зелени дачных поселков и посадок.

Юрий осторожно выглянул наружу. Вроде бы никого. Электричка приближалась — Панюшин мельком взглянул на скошенный перед вагона, и тут же сохранил увиденное. Прикрыл глаза, удовлетворенно кивнул — затертые буквы сложились в знакомое название.

Славянск — как много в этом слове.

Электричка набирала ход, вагоны все быстрее и быстрее проплывали мимо. Когда показался последний вагон, Панюшин молнией выскочил из убежища и понесся за электричкой, теряя остатки дыхания.

Приблизившись к вагону, он взвился вверх, и намертво вцепился в холодное железо. Ноги некоторое время волочились по земле, но Юрка полез наверх, быстро перебирая руками, хватаясь за какие-то рычаги, шланги. Стучали колеса, где-то шипел сжатый воздух, а Юрка прижался к вагону, стремясь стать с ним одним целым. На миг стало страшно, но затем к нему вернулось самообладание.

Подумаешь, запрыгнул на ходу, эка невидаль. Небось, прыгать с моста в реку пострашнее будет, так ведь? Панюшин улыбнулся и повернул голову, провожая солнечную Дружковку, в которой провел без малого год.

На следующей станции, Юрка не выдержал, забрался в последний вагон, стал в тамбуре, где и проехал несколько остановок, осматривая пассажиров затравленным взглядом. Проходящему контролеру сунул горстку мелочи, билет брать не стал. На последнем перегоне перед Краматорском, снова ехал снаружи, после чего, не доезжая до города, спрыгнул, как его учили — назад спиной, и несколько секунд бежал следом, провожая взглядом удаляющийся вагон, затем сгруппировался и скатился по насыпи комком растревоженных мышц. Замер ненадолго, потом зашевелился, ощупывая ноги, оценивая повреждения.

Нещадно саднили расцарапанные ладони, при падении, Юрка здорово приложился спиной, отчего где-то в районе поясницы крутило и дергало так, что хотелось кататься по земле, разбрасывая воняющие мочой окатыши. Ничего такого он делать не стал — пополз от путей, удаляясь в сторону, забрался в кленовые заросли, где затих, понемногу приходя в себя. Помассировал позвоночник, с трудом дотягиваясь заскорузлыми ногтями. Боль ушла, но не полностью, на что Панюшин впрочем, не стал обращать внимания. Куда больше тревожила потеря сноровки. Сказывались годы, проведенные на привокзальных площадях. Ладно, сноровка — дело наживное…

Панюшин встал, отряхиваясь. Осторожно раздвинул зеленые ветви, выглянул. Вроде никого. Юрка выбрался из кустов, и двинулся в сторону города, забирая влево. Можно было пройти кривыми пыльными улицами старого города, выйти к поселкам, лежащим севернее. Пройти десяток километров вдоль полей, и обойдя Карачун-гору вновь пересечь железнодорожный путь.

Панюшин так и поступил.

А начиналось все совсем безобидно.

На уроке физкультуры присутствовал посторонний дяденька. Он цепким взглядом рассматривал выпускной класс. Безразлично скользнул взглядом по тощей фигуре Юрки Панюшина, брезгливо дернул губой, наблюдая за напрасными потугами Борьки Самойлова (тот пытался подтянуться на турнике, прикрепленном к шведской стенке), и одобрительно скривил рот, усмотрев мускулистого Пашку.

Бугаев качал пресс, его широкая спина мелькала перед глазами, гоняя воздух туда-сюда. Сам Юрка никогда не смог бы так, но на то он и есть Бугай — почти сотня килограммов костей и мышц. Мозги в живой вес не входили — учился Бугаев благодаря своей исключительной наглости, подписав в помощники доходяг отличников. Борька Самойлов делал ему контрольные, Верка Пригуда писала сочинения, и только Панюшин, благодаря своей серости и незаметности до сих пор благополучно избегал Пашкиного внимания. Ну, оно и к лучшему — не только из-за фамилии, но и за высокий рост, крепкие кулаки и буйный нрав, называли его одноклассники Бугаем. Так это прозвище за ним и закрепилось.

После окончания занятий к Бугаеву на улице подошел неприметный дяденька. Не тот, что был на уроке — другой. Он что-то сказал Пашке, и они ушли вместе. Больше Бугая в школе никто не видел.

Сам Панюшин встречал его пару раз в городе, да подойти поближе, поговорить не решился. Да и о чем говорить с Бугаем-то? О том, как замирал в школьных коридорах, стараясь не попасться на глаза известному хулигану и задире?

А вскорости и самому Юрке сделали интересное предложение. Сейчас он не помнит какое, знает только, что, к сожалению, тогда не отказался.

Что он говорил, находясь в темноте, Панюшин и сам толком не помнил. Понял только, что ничего хорошего, судя по кислому выражению лысого. Капитан Козулин стоял рядом, заложил руки за спину и перекатывался с пятки на носок. Боль ушла, и сейчас Панюшину казалось, что он счастлив оттого, что ее нет. Это было просто замечательно — сидеть вот так на стуле, не шевелясь, наслаждаясь покоем. Не думать ни о чем, слушать, как тикают часы, как капает вода, как неравномерно дышит лысый. Сам Юрка дышал совсем по-другому. Беззвучно, одновременно и носом и ртом, как его научили. Точно так же дышал Козявка, а при жизни и Пашка-Таракашка, упокой господи его душу.