Дмитрий Абеляшев - Пастырь Вселенной

И вот поверженный было штурмовик, соударяясь пластинами при подъеме, отбрасывает горе-защитника и стреляет ему строго между глаз. Потом, одним движением двигаясь дулом к дочке, он выплевывает один раскаленный доведена – бывает и такое – кусочек плазмы. Страшные раны от этой самой плазмы очень характерны, ни с чем не спутать. Прежде всего края такой раны не срастаются. Никогда. Шрамы даже от маленькой капельки остаются на всю жизнь. Можно, конечно, удалить спекшуюся от зеленого жара плоть, а потом срастить полученные половинки, но удалять придется так много, что и сращивать будет почти нечего. Но тут с девочкой, в этом косметическом смысле, все в порядке – не придется всю жизнь быть никчемной инвалидкой-уродиной. Маленькая черная дырочка между глаз – будто она была индуской и это было ее первое в жизни пятнышко-отметка взрослой женщины – к слову, у этой девочки, царство ей небесное, неделю назад были первые в ее жизни настоящие месячные... Правда, какое это имеет значение? Какое значение имеет теперь вообще что-либо, относящееся к этой девочке? Ее как бы больше и нет... Тело вот только останется на полу, ну так оно же “приведено в не пригодное для жизни состояние”. А вот это уже имеет значение – из плазменной раны никогда не бывает кровотечения. Вообще никогда. Вот это уже важно, не правда ли? Сделан девушку трупом, пока еще даже не думающим падать – ведь секунды не прошло, – дуло доехало до своей крайней точки вправо и плюнуло комочком плазмы помедленнее да пошире – штурмовик почувствовал, что может промахнуться, и нажал не на нижнюю, а на верхнюю часть курка; эта модель плазменного пистолета самая удобная – можно просто настроить машинку смерти, там сзади есть специальные колесики, и на нужный диаметр шарика расплавленной зелени, и на его желательнуо скорость. А можно переключить на разбрызгивание, и она будет великолепно заменять земной баллон со слезоточивым газом, вог только после плазменной взвеси лицо навсегда остается черным, будто изъгденным ржавчиной, а глаза – слепыми. А потом лови себе всех чернолицых – это и будут зачинщики беспорядков: удобно, чтоб им пусто было. Потом Владимир долгое время сам будет носить за поясом такую же точно анданорскую игрушку, а пока он с уважением и страхом, авансом, смотрел на ее дуло. А та резня, о которой речь шла выше, была вполне настоящей, и устроил ее точно такой же, а может быть, даже этот же самый штурмовик в квартире, соседней с Володиной, на его лестничной клетке. А с девочкой той, которой не стало, Владимир лет десять назад играл в “классики” – ему было двенадцать, ей четыре. Они вместе попрыгали по меловым клеткам, выведенным неверной детской рукой на асфальте, а потом Володя помогал ей запускать пенопластовый кораблик в весеннем ручье. Она, видите ли, вернулась тогда из детского сада сама, и мама – тоже теперь “приведенная в не пригодное для жизни состояние” – еще была на работе. И Владимир тогда добровольно на часок взял на себя роль няньки для Люлечки. А теперь вон какая вымахала, взрослый гроб заказывать придется. Володя всю свою жизнь здоровался с убитым мужчиной и даже не ожидал от него столь решительного сопротивления оккупантам. А жена его, Людочкина мама то есть, была очень моложавой и привлекательной и недавно – а может, показалось – строила ему глазки. Подробности эти о жизни девочки и ее родителей, уже совершенно никому не нужные, Владимир вспоминал три дня спустя на похоронах той семьи. Анданорцы же решали, как раз в тот день, следует ли уничтожать участников похоронных процессий, как выразивших сочувствие, или здесь надо как раз проявить столь свойственные характеру Анданора мягкость и гибкость. От идеи же той бредовой – расстреливать похороны – потом отказались, слава Богу, но голосование Совета Наместников прошло со счетом 4:3. Выиграли сторонники гуманизма и мягкости, и было принято решение милостиво простить всех участников похорон. А если бы наоборот, то процессию, в которой сухими от слез, но переполненными болью и гневом глазами вглядывался в осененное смертью Людочкино лицо понуро бредший за гробом Владимир, образцово-показательно расстреляли бы полностью, на месте, до последнего ребенка. Да, что же сталось с этой женщиной, мамой девочки, в которую, чтобы не промазав, штурмовик выстрелил объемистым шариком? Да полголовы снесло у нее. Осталось, как черный недовыдавленный лимон. Но не кожура, а черепная коробка оплавленная. И ведь странно, думал Владимир, с опаской поглядывая на ее гроб в день похорон, и знаешь, что в один момент скончалась и не мучилась, а не верится вот, и думаешь, что страдала она много... Многие говорили, что Люлину маму надо хоронить в закрытом гробу, особенно старушки, из тех, что вечно ходят в платочках... Мужчины же настояли, чтобы гроб не заколачивали прежде времени – пусть все видят, говорили они. Никто, в общем, не сомневался, что за эти убийства Анданор рано или поздно постигнет возмездие. Ну, мнение мужчин, конечно, оказалось решающим – кого же еще слушать на войне, пусть и проигранной, – не старушек же! В ту же страшную ночь в Москве, не в каждом доме, конечно, но уж в каждом дворе, была хоть одна такая квартира, и простой подсчет ясно показывал, что официальная цифра убитых, обнародованная анданорцами, равная 972 человекам, была явно занижена. А вот та, которую тут же оперативно начертало на своих первых листовках Сопротивление – 25 тысяч, – была куда как ближе к истине. А когда в городе за одну ночь погибает 25 тысяч, это уже не город – это один, спаянный скорбью народ. Такими мы и были тогда, через три дня после ночи, черной чертой перечеркнувшей мечты и подведшей итог стольким жизням. Ручейки похоронных процессий, как ручьи по дворам после дождя, сливались в потоки вдоль улиц, а затем вливались в озера жилищ мертвых, чтобы умершие навсегда растворились в них. Владимиру, частенько отправлявшемуся затем в те страшные дни зыбкой тропинкой памяти, всякий раз было проще вспоминать горе, вместе с гробами несомое сообща, всей Москвой, чем безобидный, по сравнению с гибелью целых семей, эпизод, через который он прошел сам. Да, а старшего сына в той семье тогда так и не убили. Стоял себе молча. И когда отец его повалил анданорца. И когда штурмовик застрелил, за пару секунд, сперва папу, потом сестру, потом мать. Также не тронули и кошку, оставшуюся безразличной к гибели хозяев. Кошку потом кто-то поймал на улице и съел во время голода, а парень, так и не сумевший заплакать над тремя гробами, ушел в Сопротивление. И без раздумий расстреливал не только анданорцев, но и землян, по мнению Сопротивления, сотрудничавших с оккупантами

А у самого Владимира было так. Собаку успокоили, стало быть. И тогда захватчик на них обоих будто вопросительно – за маской-то лица не видно – посмотрел, словно спрашивая разрешения – позвольте погладить, мол, вашу собачку, а на деле пытаясь их вызвать на сочувственное отношение к приговоренному к расстрелу; Лена же с Владимиром молчали. Потом штурмовик направил пистолет в голову собаке, опять посмотрел на ребят – мол, точно, ни у кого никаких возражений, и тут Володя почувствовал, как Лена дернулась вперед, желая остановить захватчика. Владимир успел схватить ее за горло и с такой силой сжать, что все слова застряли у нее в глотке и растворились в сдавленном – чтобы покашлять нормально, воздух-то тоже нужен, – кашле. Анданорец, черным обелиском, идолом древности, немыслимо, но реально стоявший на полу московской квартиры, одобрительно кивнул Владимиру – на Анданоре кивок головы также означает “да”, – ткнул Лену дулом в лоб, не до шрама, не до крови, так, слегка, через пять минут и не чувствовалось уже, а потом направил жерло своего портативного плазмомета на Шторма, которого Владимир теперь, отпустив обреченно поникшую Лену, изо всех сил удерживал, чтобы тот не бросился на анданорца. Владимир искренне верил тогда – ну, или хотел верить, – что судьба собаки была-таки решена положительно. На самом деле это дело Лены было рассмотрено офицером, имевшим статус “младшего эмиссара колонизируемых территорий”, положительно, и потому сгущавшийся кошмар грядущего человекоубийства почти рассеялся, а вот Шторму офицер безо всякого интереса к его персоне запустил плазмой между глаз.