Игорь Николаев - Железный ветер. Путь войны. Там, где горит земля [сборник litres]

Сосед и собеседник по имени Егор Радюкин оказался весьма приятным человеком средних лет – подтянутый, с большими залысинами и короткой стрижкой, в свободном сером костюме. Доктор наук и вице-председатель Научного Совета, он вел себя просто, но не простецки, без, увы, нередкого у людей его круга высокомерия и легкого снисхождения к менее образованным собеседникам. Разделывая филе морского черта, ученый завел легкую беседу, которую Шафран с удовольствием поддержал – механик вообще любил поговорить за едой. Илион молча жевал свой «подводный» бифштекс, ученый вещал, механик-оператор периодически вставлял разнообразные замечания. Компания вполне удалась, Радюкин был специалистом по весьма широкому кругу вопросов, но специализировался на мировой логистике применительно к эксплуатации океанской биосферы. Крамневский с большим интересом слушал его речь.

– Животная биомасса океана превышает таковую у суши примерно в сорок раз. Три четверти белка человечество получает из моря, – говорил вице-председатель, не забывая пластать нежное мясо. – Да что там, в такой сухопутной стране как Россия морепродукты занимают почти половину пищевого рациона среднего потребителя. Благодаря разумному использованию океанической биомассы мы забыли, что такое голод, водоросле-планктонные концентраты потребляют даже в Центральной Африке. Море в буквальном смысле спасает нас, притом не только от недоедания…

Да, это было правдой. Илион считал себя сугубым «технарем», но историю «морской эпопеи» Маркса-Рейтера-Таккетмана знал каждый.

«Врачеватель экономики» почти полвека посвятил подробнейшему препарированию мирового экономического механизма. Итог он уместил в тоненькой брошюре под названием «Манифест денежного коллапса». Книга начиналась словами «призрак краха бродит меж континентами…» и ставила диагноз, печальный и безысходный – ссудный капитал порождает обесценивание труда, которое, в свою очередь, влечет за собой неразрешимые противоречия между нанимателем и наемным работником. В силу указанных причин, по достижении определенного уровня общественного и экономического развития неизбежен кризис перепроизводства, который может разрешиться только посредством тотальной войны, затягивающей все великие державы. Войны, которая уничтожит огромное количество материальных ценностей, создаст дефицит и позволит начать подъем сначала… До нового пика и повторения схемы.

Маркс указал опасность, а его ученики и сподвижники придумали лекарство, которое оказалось просто в теории, но граничило с невозможным на практике.

Зеус де Рейтер развил идеи Маркса и предложил ссужать деньгами человеческий труд, а не привлекать труд под ссудные деньги, таким образом, долг появлялся бы только против затраченных усилий, а не предварял их. А Харли Таккетман завершил создание законченной концепции простой, но гениальной мыслью – если денежная масса неизбежно умножается, вступая в противоречие с ограниченностью потребления… нужно придумать большую яму, в которую можно сбрасывать всю «лишнюю» наличность, не покрытую прямым потреблением. И такой бездонной «ямой» могло стать освоение Мирового океана.

Это граничило с чудом – убедить мировых лидеров и деловые круги в неизбежности чудовищных катаклизмов, готовых разрушить цивилизацию и бросить мир в круговорот войн и революций. Но чудо свершилось – голоса ученых были услышаны.

Теории «национального социального капитализма» и «равновесной экономики сглаженного цикла» Таккетмана и Рейтера стояли на прочном фундаменте – огромной и чудовищно дорогой структуре морских и подводных работ. В океан можно сбрасывать любые деньги – в этой индустрии никогда не бывало «достаточно» людей, техники, энергии – всего. И чем больше денег и сил вкладывалось в море, тем больше возвращалось обратно – в виде новых технологий, сплавов, керамических материалов, фундаментальных исследований, роста промышленности, потребности в образованных и профессиональных специалистах. Каждый шаг в Глубину стоил все дороже, уничтожая пресловутый кризис перепроизводства и обогащая человечество новыми сокровищами.

Двадцатый век стал поистине «золотым веком», эпохой невиданного подъема, торжества техники и человеческого разума.

Это было время и мир, в котором определенно хотелось жить.

– Позвольте вопрос, – полюбопытствовал меж тем ученый у Шафрана.

– Спрашивайте, – благосклонно кивнул бородач.

– Я вижу у вас нашивку «ярлыка»…

– Да, – с вполне понятной гордостью отозвался Аркадий. – «Ярлык на великое погружение» [33] Имперское законодательство устанавливает предельный возраст для активных подводных работ – 60 лет. Тем не менее в исключительных случаях это ограничение может быть снято личным приказом Его Величества. На жаргоне подводников такое распоряжение называют «ярлыком на великое погружение». . Два года как.

– Понимаю, но вопрос немного иной… Как вы себя чувствуете теперь, после такого?

– Прекрасно, – с подозрением ответил Шафран. – Просто великолепно!

– Нет, вы не поняли, – извинился Радюкин. – Я не о здоровье. Как вы себя чувствуете теперь, ведь по сути, как я понял, «ярлык» – это огромная ответственность.

Аркадий задумался.

– Да, так и есть… – сказал он наконец. – Ответственность… Самое верное слово. «Ярлык» – это высочайшее доверие, лично от Императора. После такого начинаешь следить за собой пуще любой врачебной комиссии. Нас, «ярлычников», мало, и обычно мы уходим на покой сами, как только чувствуем, что в организме что-то не так. Доверие – это все, и его нельзя обмануть… – Механик немного помолчал и закончил с ноткой неожиданной грусти: – Скоро и я уйду на берег. Сердчишко слегка постукивать стало, комиссии еще прохожу, но сам-то чувствую. Еще немного, и пора…

Механик умолк, ученый счел тему исчерпанной и заговорил о своем, но Илион уже не слушал. Он увидел резко сузившиеся зрачки Шафрана и дрогнувшие пальцы бородача, резко и отрывисто забарабанившие по стеклянной столешнице (под куполом не было места ненадежным натуральным материалам) – верные признаки неожиданной тревоги. Механик шевельнул бровью, Илион проследил направление движения и понял, что насторожило товарища и коллегу.

Исчезли рыбы, все до единой. Подсвеченная прожекторами вода за толстым армостеклом отливала синевой, лишенной всяких признаков жизни.

Шафран извлек из кармана верный стетоскоп и, стараясь не привлекать внимания, приложил чашечку к стеклу, сосредоточенно хмуря брови. Крамневский закрыл глаза и умственным усилием отсек все постороннее – речь окружающих, людской смех, звон посуды и слабый шум работающих механизмов. Он положил ладони на поверхность купола и сосредоточился, превратившись в слух. Радюкин с любопытством наблюдал за странными манипуляциями подводников.