Дмитрий Манасыпов - Метро 2035: Злой пес [litres]

Иногда дядюшка Тойво брал на «рыбалку» пару домашних – в смысле, рабов. Наиболее бестолковых из них и не умеющих делать простейшие вещи. Тогда приходилось ругаться с супругой и тащить заодно и кого-то из сыновей. А как еще, если рыбачить надо было только с наживкой, а та никак не хотела лезть в воду по своей воле?

Так что, как ни хотелось заниматься делом в одиночку, брать кого-то из подрастающих щенков приходилось постоянно. С другой стороны, оно было и лучше: хотя бы чему-то правильному учились, не прячась за мамкиным передником. Переживал ли Тойво за их жизни? Конечно, доверять же можно лишь семье, а «рыбалка» на набережной давно превратилась в дело опасное. Но…

Но приходилось поступать именно так. Переживал ли Тойво за жизни горожан, попадавших в его руки и ходящих в ошейниках? Нет. Плохого в этом рыжий огромный финн не видел. Да и они, к слову, у себя в подземельях относились к любому, кто имел какие-либо проявления мутации, как к дерьму. Так что, нарушая библейские заповеди, дядюшка Тойво творил справедливость, восстанавливая ее в страшной вселенной города Похъёлы.

Связывать руки наживке никогда не стоило: рыба шла на любую, но дергающаяся привлекала самых серьезных тварей. Да и давало, дядюшка Тойво старался быть честным, шанс самому человечку, вооружаемому битой с гвоздями. Заодно – дополнительный экзамен сыну, выбранному в тот или иной раз. Наживки часто решались идти на бой с любым из них, предпочитая драку до смерти зубам и острым концам плавников. Вступать в схватку, пристреливая таких наглецов, дядюшка Тойво не спешил. Смотрел, оценивал работу каждого отпрыска, прикидывал – насколько хорош. Проиграет сразу – слабый, зачем такой сын в такое время? Убьет сам – можно доверять серьезные дела. Ну, а если поединок затягивался, кровью и сумятицей у берега привлекая хозяев воды… тут приходилось стрелять, тратить драгоценный патрон. И выжившему сыну доводилось несколько дней выполнять работу погибшей наживки, даже самую грязную, вроде вычерпывания сортиров. Это знали все и старались доводить дело до конца сами.

А так… длинный прочный брезентовый ремень, несколько шлеек, бита – и вперед, на глубину…

Сыновья, в высоких, по пояс, болотных сапогах и с длинной пикой-погонялкой, шли следом, выпуская поводок. Наживка, входя по колено, обычно замирала, тут и приходилось подкалывать, загоняя ее дальше, пока дядюшка Тойво проверял тонкий тросик двулучного арбалета, сделанного ему инженером специально для «рыбалки». Трехзубые гарпуны к нему стоили дорого, и дядюшка Тойво старался их не терять.

– Начали… – бросал он, и наживка шла вперед, подстегиваемая уколами, сразу начинавшими сочиться кровью.

А уж хозяева воды ее чуяли за много метров. И шли полакомиться, надеясь получить легкую добычу. Иногда еда сопротивлялась яростно, как Курнос, выдержавший пять «рыбалок» и освобожденный дядюшкой Тойво от любой другой работы.

Курнос своей битой убил двух мэргов, двух их подростков, выскочивших одновременно, маленького сома, ощетинившегося усами-иглами, и щучку. Назвать огромную тварь с крокодильей пастью щукой дядюшка Тойво не захотел, хотя голова ее сразу же повисла в обеденном зале, лакированная и почти полностью смятая с левой стороны.

Каждая рыбалка стоила Курносу дорого. Мэрги подрали его с боков, но мясо наросло, покрывшись странной сизо-зеленоватой чешуей поверх кожи. Мэргеныш, второй, подкравшись под водой, оторвал у парня кусок ляжки, но упорный Курнос дотянул до дома и выжил. Сом лишил его глаза и прошелся по всей левой стороне усами, оставив глубокие шрамы. Щучка откусила два пальца на руке и чуть не лишила яиц.

Но Курнос, сменивший ошейник на толстую серебряную цепь, стоившую дядюшке Тойво двух пачек патронов-двенашки и десяти браслетов из ювелирного, не сдавался и рвался в бой. Был ли он полоумным? Дядюшка Тойво так не считал. В бункере, откуда шестнадцатилетнего пацана продали за изнасилование сборщицы грибов, ему постоянно доводилось чистить свинарник, выкачивать насосом содержимое общественных туалетов, выгребать хлам из-под платформы – и все…

А здесь, в доме Тойво, он получил место за столом, жирные куски, почет, собственную теплую конуру и подметальщицу – худенькую Аню с подрезанными связками на ногах. Курнос был доволен жизнью и хотел прожить как можно дольше.

Настоящая щука, пришедшая после снятия Рубежа, перечеркнула его планы к чертям собачьим, откусив ему обе ноги и, перед тем как умереть от гарпуна в голове и двух зарядов «манлихера», разгрызшая Курноса почти пополам. Второй средний сын Тойво остался в тот день одноглазым, с лицом, половину которого как будто провели по выщербленному асфальту рейдеры, привязав парня за ноги к «гончей». Но огромная башка сына, замшелая, покрытая наростами-ракушками, заняла свое самое важное почетное место посреди зверья и рыб. В главном зале, само собой.

Черная красотка, отлитая из металла, стоявшая прямо напротив любимого места «рыбалки» дядюшки Тойво, видела многое. И в ее вытянутую к Волге руку он положил выловленную голову своей лучшей наживки, примотав рядом биту, не спасшую Курноса в последний раз.

Идущие на смерть приветствуют вас… Да-да, дядюшка Тойво, не чуравшийся почитать книги перед сном, как-то раз захватил с собой баночку краски из Города и написал давние слова на постаменте, почтив тем самым память храбреца, не дожившего до семнадцати лет.

Эта набережная помнила многое…

Когда-то тут орали колонками рыгаловки, прячущиеся под полосатыми разномастными тентами. С того берега, с «Заволги», мешанина звуков доносилась слитной орущей песней без начала, конца, ритма и мелодии. Набережная, заросшая деревьями, темнела старым треснувшим асфальтом и пахла жарящейся собачатиной, бодяженным пивом, принесенным с собой со «Дна» в баклажке на пять литров. Тут били морды, выбивали зубы, устраивали истерики и дикие потанцульки с размахиванием стрингами и лифчиками.

Если днем набережная еще держалась и семьи с детьми могли ходить здесь спокойно, зажимая уши чадам через раз, слыша мат со всех сторон, то ночью набережная брала свое. Наполнялась пьющими, как не в себя, отдыхающими только в сопли и грибы, чтобы порой валяться до утра в кустах с дамами, зачастую дарившими сомнительное удовольствие и несомненный триппер.

Хотя видела старая набережная и другое, теплое и доброе, ухваченное цепкой памятью каждого в городе: и закаты над Волгой, красящие небо в ярко-розовый цвет, чередующийся с синим; и бегущие вдоль нее речные трамваи, оставшиеся еще крылатые скороходы, неторопливые баржи и белые точки катеров с лодками, густо усеивающими реку; и удивление приезжих, своими глазами видевших выхваченного из летней воды голавля в полруки и отправленного в пакет со своим же трепыхающимся собратом; и совсем дикое выражение взглядов гостей, когда с приемной комиссии пединститута на Горького веселой стайкой, тонкие и загорелые, в Волгу влетали будущие математички, русички и физички с химичками.