Уильям Тенн - Вот идет цивилизация [сборник litres]

– В-вы хотите сказать, – прохрипел он, – что я знаменит? ТАК знаменит?

– Вы – знамениты? Вы, дорогой сэр, более чем знамениты. Вы – один из немногих бессмертных, порожденных человечеством. Как я написал – и, полагаю, это мое наблюдение весьма точно отображает суть вещей – в своей последней книге, «Метьюэй, Человек, Определивший Будущее», «…часто ли выпадает на долю отдельной личности…»

– ТАК знаменит… – Его белокурая борода перекосилась так, словно Морниел был готов вот-вот заплакать. – Так знаменит!

– Именно так, – заверил его м-р Глеску. – С кого, как не с вас, началась современная живопись во всем ее великолепии? Кто тот человек, чье композиционное мышление и мастерское обращение с цветом определяли пять последних столетий пути развития архитектуры, кто несет личную ответственность за облик наших городов, почти любого достойного внимания артефакта, да что там – нашей повседневной одежды?

– Я? – слабым голосом спросил Морниел.

– Вы! В истории искусств нет ни одного другого человека, оказывавшего такое влияние на самые разные области творчества на протяжении такого долгого срока. С кем могу я сравнить вас, сэр?

– С Рембрандтом? – осторожно предположил Морниел. – С Леонардо?

М-р Глеску осклабился.

– Рембрандт и да Винчи – в одном контексте с вами? Да вы смеетесь! Им недостает вашей универсальности, вашего космического мироощущения. Нет, чтобы найти кого-то, хоть отдаленно сопоставимого с вами, нам придется выйти за рамки изобразительного искусства – возможно, в область литературы. Шекспир с его глубочайшим пониманием современности, со сложными органными партитурами поэзии и неоценимым влиянием на дальнейшее развитие английского языка… но даже Шекспир, боюсь, даже Шекспир, – он сокрушенно покачал головой.

– Ух ты! – выдохнул Морниел Метьюэй.

– Кстати, о Шекспире, – вмешался я. – Вам не приходилось слышать о поэте по имени Дэвид Данцигер? Дожило ли до ваших дней что-нибудь из его сочинений?

– Это вы?

– Да, – с готовностью подтвердил я человеку из 2487 года. – Это я, Дейв Данцигер.

Он наморщил лоб.

– Хм, не помню… к какому поэтическому стилю вы себя относите?

– Ну… есть разные определения. Наиболее распространенное название – антиимажинизм. Антиимажинизм или постимажинизм.

– Нет, – признался м-р Глеску, подумав немного. – Единственный поэт, которого я помню из вашего времени и географического региона, – это Питер Тедд.

– Кто такой Питер Тедд? Никогда о таком не слышал.

– Должно быть, его еще не открыли. Но не забывайте, я специалист по изобразительному искусству, не по литературе или поэзии. Вполне вероятно, – утешающим тоном продолжал он, – если вы назовете свое имя специалисту по незначительным поэтам двадцатого века, он без особого труда вспомнит ваши работы. Да, вот так.

Я покосился на Морниела – тот ухмылялся мне с кровати. Он уже совершенно пришел в себя и явно начинал оценивать ситуацию с точки зрения получения выгоды. Ситуацию в целом. Свое положение. Мое. Я решил, что ненавижу его до последнего волоска. Скажите на милость, почему удача улыбается таким, как Морниел Метьюэй? Ведь столько на свете художников – достойнейших людей, в противоположность этому хвастливому треплу… Часть моего сознания, правда, отвлеклась на другое. Хорошо известно, говорил я себе, что истинная ценность произведений искусства становится очевидной лишь по прошествии времени. Достаточно вспомнить всех тех, кто при жизни считался звездами первой величины, а сегодня начисто забыт – ну, например, современников Бетховена, при его жизни бывших куда популярнее… И кто их помнит, кроме узкого круга музыковедов? И все же…

М-р Глеску покосился на указательный палец правой руки, на сгибе которого пульсировала маленькая темная точка.

– Мое время на исходе, – сказал он. – И хотя для меня огромное, неописуемое счастье находиться в вашей студии, мистер Метьюэй, видеть вас, можно сказать, во плоти, не позволите ли вы мне просить вас о небольшом одолжении?

– Да, конечно, – кивнул Морниел, вставая с кровати. – Для вас ничего не жалко. Чего бы вам хотелось?

М-р Глеску сглотнул, словно собирался постучаться в Райские Врата.

– Я надеялся… уверен, вы не будете против… Не могли бы вы показать мне картину, над которой сейчас работаете? Одна мысль о том, что я увижу работу Метьюэя – незавершенную, с непросохшей краской… – Он зажмурился, словно не веря, что все это происходит с ним наяву.

Морниел радушным взмахом руки пригласил его к мольберту и снял с картины чехол.

– Я хотел назвать это… – тут голос его сделался масленым, как бутерброд, – «Фигуральные фигуры за номером…».

Медленно, в предвкушении м-р Глеску открыл глаза и подался вперед.

– Но, – произнес он после долгого молчания, – это ведь не ваша работа, мистер Мэтьюэй?

Морниел удивленно повернулся и посмотрел на холст.

– Да нет, точно моя. «Фигуральные фигуры за номером двадцать девять». Узнаете?

– Нет, – признался м-р Глеску. – Не узнаю. И это факт, за который я особенно признателен. Может, покажете что-нибудь еще? Что-нибудь из более поздних работ?

– Эта по времени самая поздняя, – немного неуверенно пробормотал Морниел. – Все остальные более ранние. Вот, может, вам эта понравится? – он снял со стеллажа другой подрамник с холстом. – Я назвал это «Фигуральными фигурами за номером двадцать два». Мне кажется, это вершина моего раннего периода.

М-р Глеску пожал плечами.

– Это похоже на то, как если бы очистки с палитры наложили поверх очистков с палитры.

– Верно! Только я называю это «грязным по грязному»! Да вы, наверное, и так это знаете, раз специализируетесь на моем творчестве. А вот «Фигуральные фигуры за но…».

– Не соблаговолите ли оставить пока эти… эти фигуры, мистер Метьюэй? – взмолился Глеску. – Мне хотелось бы посмотреть что-нибудь из ваших работ с цветом. С цветом и формой!

Морниел почесал в затылке.

– Вообще-то я довольно давно не работал в цвете… А, погодите! – он улыбнулся и принялся рыться на верхней полке стеллажа, а немного погодя спустился со старым холстом. – Вот, одна из немногих работ, которую я оставил от своего прошлого, мутно-крапчатого периода.

– И я понимаю, почему, – пробормотал м-р Глеску себе под нос. – Это решительно… – он пожал плечами так энергично, что едва не коснулся ими ушей; жест этот хорошо знаком каждому, кто видел критика в боевой обстановке. После такого жеста слова абсолютно излишни; если вы художник, на чью работу этот критик сейчас смотрит, все и так ясно.

Морниел тем временем снимал с полки картину за картиной. Он совал их под нос Глеску, сжавшего губы так, словно его вот-вот вырвет.

– Ничего не понимаю, – признался м-р Глеску, глядя на сплошь заваленный холстами пол. – Все это, очевидно, написано до того, как вы открыли себя и нашли свою уникальную технику. Но я ищу хотя бы крошечный намек на грядущую гениальность. А нахожу лишь… – он оглушенно тряхнул головой.