Андрей Лях - Челтенхэм [litres]

Тут Володя многозначительно поднял палец.

– У классика сказано: «В эту же самую минуту». Тут собака и зарыта. А если не в эту? Если у другой Наташи эта самая минута произошла пятьдесят лет назад? Тогда первая Наташа платит Родерику, или еще какому-то проводнику, бешеные деньги, садится вот на такую же таратайку и приезжает к той, которая старше. И если обеих от такой встречи не расшибет кондратий, то вторая ей расскажет, за кого стоит выходить замуж, а за кого нет, кто сволочь, а кто, хоть парень неказистый, но внимания заслуживает. Это, конечно, не значит, что Наташа-первая потом собственных дров не наломает, но все же мозги ей прочистят. Особенно интересно, если это не девочка Наташа, а, скажем, полководец Ганнибал. И еще одна пустяковая закавыка: прикинь, сколько готова отдать такая Наташа Ростова за грамотный совет специалиста, как ей таких-то и таких-то неприятностей избежать?

– И сколько за то, чтобы ее соперник такого совета не получил, – мрачно кивнул Дин.

– Ага, видишь теперь, в чем тут сила? Экологически чистая машина времени. Никаких парадоксов – пожалуйста, прошлое, будущее, но у себя дома ничего непоправимого не начудишь и собственного дедушку лопатой по башке не треснешь. Так что все к твоим услугам – выполняй условия, и воспроизведешь любую модель – если, конечно, маху не дашь и не распечатаешь собственный сценарий жизни… Ну, полных Аналогов, конечно, мало, отличий всегда полно, и найти такие миры – дело сложное. Но Гильдия Проводников только этим и занята, они, брат, поколение за поколением обшаривают пространства, это их хлеб. Понимаешь, почему Родерик так за этой картой гоняется?

Утомленный объяснениями, Володя снова приложился к бутылке и затянул на варварский плясовой мотив:

Диноэл молчал. Масштаб открытий был таков, что осмыслить с наскока не получалось. Так вот чем хитрюга Ричард купил Кромвеля, а потом и Скифа. Подожди, Скиф… Тут что-то не так.

– А Скифа ты знаешь?

– Скиф… А, высокий такой, ученый парень. Да, бывает он здесь. Но шастает он куда-то в дальние края, подсказать тебе ничего не могу, без понятия.

Бывает. Шастает. Непонятно. Если все это правда, как же Скиф мог допустить, чтобы он, Дин, добрался до здешних мест? Почему не появился в последний момент, как он любит, не остановил, не предупредил, не прочитал театрализованную лекцию в своем стиле? Пустил дело на самотек? На него это не похоже.

С Диноэлом произошло четвертьсекундное «погружение», «заглядывание под стол». «Он здесь», – шепнула интуиция. – Он рядом. Что-то происходит».

Ах, чтоб тебя. Все вслепую.

Он потер лицо, отхлебнул уже по собственной инициативе и спросил:

– Ладно, Володь, со мной понятно, служба, как ты понял, а тебя кто куда гонит?

В ответ Володя тяжело вздохнул.

– Беда, земляк, меня гонит. Не знаю, как и сказать, может, вообще про такое говорить нельзя. Чего я и пью… только один хрен – не помогает. Ладно, тебе, думаю, наверное, можно… Тут такое дело вышло, сам не знаю как… Еду я к теще на блины. В нашем же мире, только окружным путем в три раза дольше добираться, планета такая водная, с морями-океанами… Теща у меня сенатор, причем пожизненный и почетный. Да еще жрица, колдунья, говорят, многие на нее взглянуть-то боятся… Женщина потрясающая, таких свет не видывал, красоты неописуемой, сверхъестественной… Охохонюшки, Алька-то в мамашу не уродилась… Не должен быть человек старше собственной тещи, это как-то неправильно… Поймал я себя однажды на том, что все смотрю на ее шею сзади, шея у нее длинная, лебединая, и сзади на ней такие завитки… – Тут он вздохнул, зажмурился и тряхнул головой. – Большие и маленькие. Ну, чувствую, улетаю за орбиту Меркурия… Потом замечаю, и госпожа сенатор на меня тоже как-то смотрит, будто с испугом…

Он с тоской почесал кадык.

– Дальше, братан, такая чертовщина началась, что просто слов нет – одни жесты. Повела она меня в корабельный музей – была там мастерская, студенты строят по старинным чертежам древние корабли, вроде наших драккаров, может, больше, может, меньше, не очень я в них разбираюсь. Вот стоим у этих шпангоутов, ночь-полночь, народу никого, сквозь стеклянную крышу луна светит. Она мне что-то объясняла, провела рукой по брусу, и надо же такое дело – умудрилась засадить занозу как раз под ноготь. А у меня с собой пинцет оказался хирургический, плоский, с острым таким клювиком, как будто специально. Подошли мы к ближайшей электрической фитюльке, где посветлее, занозу я вытащил, но руку не отпускаю, смотрю в глаза, а в глазах, земляк, у моей драгоценной такое, что хоть стой, хоть падай. Если все же перевести на человеческий язык, то получается типа «ну куда же, друг милый, мы теперь денемся!» Ну и тут… прямо у корабля… Короче, произошло такое, чего между зятем и тещей, по идее, происходить не должно. Вот… С тех пор и езжу. А что про это думать – ей-богу, сам не знаю.

– Разводись.

– Ага, разводись. Трое детей. И что я Альке скажу?

– Так соберись с силами и поставь точку на этой истории.

– Легко сказать, это же любовь… И знаешь, какая у моей тещи фигура? Такая картинка, что ночами перед глазами стоит… Сунулся к Аналогам, там еще хуже вышла история… Нет, братан, пропала моя головушка, чем все кончится – ума не приложу. Знаешь, космос космосом, релятивизм и все такое, но не худо бы и совесть иметь.

– Из-за таких вот иллюзий мы сюда и загремели, – угрюмо отозвался Дин. – И много народу тут ездит?

– Очень мало. Дырища. Чаще всего сам Ричард, у него же тут еще one-way портал – по-нашему, «ниппель» – в Корнуолле, там у него Дом Инвалидов, он для них поет.

– Как это – поет?

– Обыкновенно. У него же фантастический оперный бас, а после смерти Роджера Мэннерса он петь перестал, и единственные, кого развлекает, так это своих ветеранов – ну, всякие там порубленные деды и прочие безнадежные, у кого родственников нет. Закрытый санаторий в лесу. Раз в полгода точно навещает, а бывает, и чаще. Он мне сам рассказывал – здесь, в Перекрестках, – что вышло все случайно. Заехал посмотреть, как там его старая гвардия, думал, на пять минут. А его уговорили выступить – сволокли всех этих калек, человек сто с лишним, в зал со сценой, я сам там не был. Он вышел, а что сказать – не знает. Ладно, говорит, я вам спою, там рояль был. Надеялся, что две-три походные песни прежних времен, и привет. А как взглянул, как они там лежат без рук, без ног и смотрят на него, а кто не может повернуться, тот сидит спиной и пытается поймать его изображение в маленькое зеркальце – тут у него нервы сдали. Он им пел три часа, говорит, спел все, что вообще знал. Ну и с тех пор ездит туда, поет. Такого голоса больше на свете нет. Правда, говорят, нашелся еще один Джельсомино, некто господин Рочестер – шотландец, что ли? – так рявкнул из своей Шотландии, что Джен Эйр услыхала его аж в Южном Уэльсе.