Влад Поляков - Осколок империи [litres]

Слова не должны расходиться с делом. Поэтому, пристроив машину в центре одного тихого дворика, я проделал все вышеупомянутое. Теперь не забыть забрать голову, прилагающуюся к ней табличку с надписью, и… Зажженная спичка падает на асфальт, бензин вспыхивает. Дальнейшее и так понятно, мне же наблюдать за происходящим нет никакого резона. Более того, это будет лишь потерей времени, да еще сопряженной с риском. Ходу, Алекс, ходу! До французского посольства минут пять быстрым бегом, а если не нестись сломя голову, проявлять должную осторожность, то куда больше.

В голове словно невидимый хронометр отсчитывает секунды. Скоро, совсем скоро рванет, сомневаться не приходится. И точно, вот он, взрыв! Рвануло громко, рвануло хорошо. Вспышка, и вот разгорающийся огонь… Достаточно было бросить мимолетный взгляд назад, чтобы окончательно удостовериться в успехе затеи. Скоро туда, именно туда подтянутся случайные люди. Жители окрестных домов, а там и представители власти нарисуются. Сначала оцепят территорию, дожидаясь приезда пожарных. Потом те будут тушить. И лишь после того, как место будет признано безопасным, начнется выяснение причин взрыва. В смысле случайность это или теракт? А если последний, то какие у него цели?

Вот и пусть развлекаются легавые и прочие чекисты. Им подобного события надолго хватит, ведь ничего действительно «громкого» в Москве не было уже довольно давно. Да и Питере тоже со времен Пантелеева не знали по-настоящему серьезных заварушек. Вот и получите-распишитесь, чтобы не соскучились окончательно. А у меня свои дела.

Общежитие гудело. Нет, не так: оно криком кричало, ведь почти все в нем находящиеся пребывали в состоянии полного непонимания происходящего. Хозяева жизни, властители тел и душ всего советского населения, карающая рука революции и стражи партии… И вот уже второго «стража» из числа весьма высокопоставленных не просто режут в темном переулке или пускают в лоб пулю, а выставляют смерть напоказ и придают всему этому форму одновременно казни и публичного унижения. Причем по всем признакам это дело рук одного человека или небольшой группы лиц.

Было бы странным, если б я не проявил любопытство. Вот и отловил, спустя минут пять после того, как вышел из квартиры, одного из смутно знакомых «товарищей». Имя вроде как Филипп, из кадрового отдела.

– Стой, Филипп, не несись как оглашенный, – поймал я за рукав идущего быстрым шагом чекиста. – Что тут за бедлам? Все как с ума посходили! Что, в Москве внезапно наводнение началось?

– Хуже, гораздо хуже! Тот псих, который с месяц тому назад одному из наших голову отрезал и перед английским посольством вывесил, снова появился.

– Опять? – изображаю глубочайшее удивление, глядя в вытаращенные глаза чекиста и глядя ему в лицо, которое то и дело искажается от причудливых гримас. Страх? Да, точно он. Но он-то тут с какой стороны? – А ты чего такой дерганый, товарищ?

– Ты что, не понимаешь?! Сначала один, через месяц второй. А что если это только начало? Я не хочу, чтобы мою голову вот так вот на обозрение выставили, да еще и с надписями. Первый у него стал «насильник и убийца», второй «убийца и содомит». И эти, сволочи буржуазные, в своей прессе случившееся по косточкам разбирают!

– Так ведь…

Находящийся на грани истерики Филипп замахал руками, словно ветряная мельница. Затем понял, что жестами толком не объяснишься, и вновь заговорил, бросив бесполезные дергания:

– Ну да, да! Писали только про первого, про Лабирского Казимира Стефановича. И нашли всякую контру из убежавших, которая про СССР, а особенно про нас, чекистов, чего угодно наговорит. Ну карал он врагов революции, так за дело! Все они крови из народу вволю напились, их за это мало было и живьем на костре сжечь!

– Да что ты меня-то за советскую власть агитируешь?

– Извини, Алексей, нервы. Но там Лабирского так выставили, что нам это на пользу не пойдет. Почитают тамошние социалисты газету и неправильные мысли могут в голову прийти. И ладно бы только Лабирский… Вот уверен я, что второе убийство они тоже в покое не оставят.

– Кто ж из наших с ними информацией делиться станет? – саркастически хмыкнул я. – Ты, я? Или опять…

– Опять. Снова. Вдругорядь! – буквально взвыл мой собеседник. Затем до белизны прикусил губу, пару раз глубоко вдохнул-выдохнул и продолжил: – Только теперь не у английского посольства, а у французского. Рассвело и началось. Зеваки, ахи-охи, любопытные из посольских появились. И опять ничего нельзя было сделать. Не сгонишь с места, дипломатия ж! И фотоснимки.

– Может, папироску? – открыл я перед ним папиросницу. – Помогает, поверь.

– Да, спасибо.

Папиросу он взял, но вот зажечь спичку самостоятельно так и не смог. Три спички сломались в его руке, а потом уже я сам не выдержал, дав ему прикурить. У меня-то с нервами все было в ажуре.

Фотоснимки же… Ну да, а куда без них! Надо же было подтвердить слово «содомит» на изготовленной табличке. Вот и пришлось изъять из квартиры юного любовника Мелинсона несколько ну о-очень компрометирующих фотографий с этими двумя «голубками». Вид был недвусмысленный. Совсем. Любовь снимать собственные интимные забавы сыграла с дохлым чекистом злую посмертную шутку. Однако знать мне об этом не полагается, поэтому требуется задать вопрос.

– Что еще за фотоснимки? Или французы подсуетились?

– Они тоже! – Слишком глубоко затянувшись моей папиросой, весьма, кстати, крепкой, Филипп закашлялся. Ну да, не табак, а чистый горлодер, хотя ни с одной стороны не махорка. Напротив, довольно дорогой, из той самой Франции. Вот набивка да, здешняя. – Мигом фотоаппараты притащили, но фотографии там и до них были. Да, были! Он ведь, отрезатель голов этот, не просто так, а поиздевался посильнее, чем в прошлый раз.