Роман Глушков - Ярость Антея

– Никак нет. – Я мотаю головой. После чего замечаю: – Разрешите уточнить, товарищ генерал-майор: я очень сильно отстал от жизни. По пути к вам мне пришлось увидеть странные и пугающие вещи. Ваш посыльный сказал, что единственный, кто даст мне на них исчерпывающие ответы, – это вы. Поэтому прежде чем мы займемся делами, буду весьма признателен, если вы проведете для меня короткую политинформацию.

– Я осведомлен, в каких условиях вас содержали, и готов выполнить вашу просьбу, – отвечает комбриг, потягивая кофе. – Но дабы не возвращаться раз от раза к одному и тому же, я введу вас в курс дела по ходу обсуждения, согласны? Тогда, будьте уверены, многие накопившиеся у вас вопросы отпадут сами собой. Однако сначала мне хочется задать вам встречный вопрос, скажем так, частного характера. Это касается истории вашей болезни. Прошу, не обижайтесь, если я покажусь вам бестактным, но постарайтесь ответить честно, поскольку это в любом случае поможет и вам, и мне… Существо, которое, как вы утверждали на медицинской комиссии, живет у вас в голове… Скептик – кажется, так?.. Вы с ним еще разговариваете?

– Это не существо, товарищ генерал-майор, – возражаю я, не сомневаясь, что все сказанное мной дальше не доведет меня до добра. Но раз уж велено быть честным, значит, таким и буду. Юлить перед Верниковским означает навлечь на себя еще больший гнев. – Это мой брат-близнец, в существование которого после его фактической смерти не верили даже наши родители. И тем не менее, кто бы что ни говорил, Скептик существует и прекрасно себя чувствует. И да – я до сих пор с ним разговариваю. А попробую не заговорить, так он мне покоя не даст. Хотите верьте, хотите нет, но только благодаря Скептику мне удалось показывать хорошую успеваемость в школе и училище, а затем стать лучшим инженером-кибероператором в Округе. Правильно говорят: одна голова – хорошо, а две – лучше. Решать математические задачи и программировать кибермодули вдвоем намного проще, а Скептик в своем интеллектуальном развитии ушел гораздо дальше, чем я. И все потому, что он – чистый разум, которому не надо заботиться о собственном теле и отвлекаться на его физиологические потребности.

– И как вы уживаетесь со своим братом в таких… хм… неординарных условиях? – По невозмутимому лицу Александра Игнатьевича нельзя было понять, говорит он серьезно или иронизирует.

– Нормально уживаемся, – пожимаю я плечами. – Согласен, характер у Скептика не сахар и иногда, бывает, мы ссоримся. Но до драк дело пока не доходило, да и вряд ли когда-нибудь дойдет.

– Ума не приложу, как вам удавалось так долго скрывать свою тайну. Особенно в детстве.

– В детстве я ее на первых порах и не скрывал. Но родители предпочитали верить психиатрам, а не моим заявлениям о том, что мой брат жив и разговаривает со мной отсюда. – Горько усмехнувшись, я стучу себе пальцем по затылку – там, где у меня с младенчества вживлена костяная «заплатка», вырезанная из черепа моего к тому моменту уже умершего брата-близнеца. – Впервые это случилось, когда мне было лет одиннадцать. Брат заверяет, что до этого времени он как будто спал и одновременно обучался во сне всему тому, чему обучался я. По крайней мере, раньше он меня не беспокоил. Наверное, тогда наши разумы были разделены неким ментальным барьером, ограждающим нашу раздвоенную неокрепшую психику от перенапряжения. А может, причина крылась в другом – это теперь одному Богу известно. Поначалу я был в отчаянии, что никто не воспринимает мои слова всерьез, пока однажды Скептик – тогда он любил чуть ли не ежедневно придумывать себе новое имя, – не убедил меня в том, чтобы я прекращал нервировать взрослых своими россказнями. А также всякий раз безропотно соглашался, когда мне будут говорить, что живущий у меня в голове братец – выдумка.

– И вас сразу оставили в покое, – догадывается Верниковский.

– Не сразу, но оставили, вы правы. Я же говорю, что мой брат всегда опережал меня в умственном развитии. Он вовремя сообразил, что чем больше я буду упорствовать, доказывая взрослым свою правоту, тем быстрее мне навесят ярлык малолетнего параноика. А так все вылилось в безобидный мимолетный бзик переходного возраста. С тех пор я очень редко разговаривал со Скептиком вслух. Только наедине, за закрытыми дверьми. Однако кто бы знал, что, согласно новой антикризисной директиве, Особый отдел Округа с недавних пор следит за офицерами даже у них дома! Якобы для предотвращения попыток суицида – так мне объяснили происхождение той компрометирующей видеозаписи. А нашим психиатрам ведь все равно, режу я себе вены или веду сам с собой задушевные беседы. Самоубийца, псих – невелика разница, если задуматься… Понимаю, товарищ генерал-майор: в то, что я рассказал, трудно поверить, но…

– Да полноте, капитан! – махнув рукой, перебивает меня комбриг. – Я вам не психиатр, чтобы видеть в каждой человеческой странности признаки душевного расстройства. Более того, я склонен допустить, что операция по разделению цефалопагов может обладать таким удивительным побочным эффектом, какой приключился с вами. Почему нет? Что вообще нам известно о головном мозге? Конечно, гораздо больше, чем сто лет назад. Но если учесть, что и в те годы наши познания об этом наисложнейшем органе были крайне скудны, значит, на сегодняшний день загадок у него еще предостаточно. И сомнительно, что кто-то в ближайшее время отыщет на них ответы. Боитесь, я вам не поверю? Ошибаетесь, капитан. В вашу историю мне сегодня поверить куда легче, нежели в ту, какую вы услышите от меня. Вы дали мне логичное объяснение вашей странности, а вот я, увы, не смогу подкрепить свой рассказ убедительной версией о том, что происходит в десяти километрах севернее от нас.

– Вы хотели сказать: «происходит в Новосибирске»? – настораживаюсь я, заметив, как вмиг посуровело лицо Верниковского.

– Я хочу сказать: там, где раньше был Новосибирск, – мрачно уточняет комбриг. – Вынужден сообщить вам пренеприятное известие, товарищ капитан: вашего родного города больше не существует. Прошу, примите в связи с этим мои искренние соболезнования…

Если смотреть на объект «Кальдера» с того места, где когда-то находился бердский парк «Зеленый остров», кажется, будто ты перенесся с берега Обского моря в высокогорный Тибет. В километре за береговой линией исчезнувшего водохранилища его пересохшее дно обрывается отвесной стеной, уходящей вниз на четыреста с лишним метров. Определить это на глаз невозможно. Примерно на стометровой глубине, начиная от склона и до горизонта, раскинулось море беспросветной белесой мглы – примерно такое, какое можно наблюдать в иллюминатор самолета, летящего над густым облачным покровом. Обрыв тянется относительно ровным фронтом с юго-запада на северо-восток покуда хватает глаз. Стоя у его кромки, я и впрямь ощущаю себя альпинистом, взобравшимся на горную вершину и взирающим с нее на заоблачные просторы каких-нибудь Гималаев или Памира.