Сергей Лукьяненко - Территория Дозоров. Лучшая фантастика – 2019 (сборник) [litres]

Я искал источник. Бродил по своим, как я тогда думал, владениям, надеясь найти следы чудовищ или их самих – притаившихся в темных углах дома.

Морфей открылся мне во всем своем подавляющем величии, когда погиб Серый. Я смотрел, как тварь из покрышек рвет на части моего соседа по парте, и, камень за камнем, мозаика складывалась. Резиновый монстр, игровая площадка и облысевшие одуванчики, низкое небо, ржавый скелет велосипеда, песочница, деревья и опавшие листья – каждая деталь моего сна была частью огромной ненасытной твари. Даже я.

На следующий день Серый не пришел в школу. И вообще никогда не пришел. Просто не проснулся тем утром, впал в кому.

Так я выяснил, что никаких чудовищ в доме моих снов нет, сам дом – чудовище.

Тогда, в восемь лет, я почти перестал спать, а если все-таки засыпал, оказывался в худшем из кошмаров. Моя способность осознавать себя во сне и управлять миром сновидений подсвечивала меня в темноте. Каждое мгновение я чувствовал на себе недоброе внимание Морфея.

Но я смог забыть. Разучиться. Отказаться от упоительной власти. Думаю, Морфей позволил мне это. Знал, что я вернусь.

Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя. Возможно, Ницше кое-что знал о Морфее.

Смена сюжета сна по цепочке ассоциаций чем-то напоминает движение граней кубика Рубика. На первый взгляд – полный хаос, но на деле механизм логичен и строен. Правда, человек в этой системе – всего лишь пылинка на одном из ребер огромного кубика, который собирает Морфей. Пылинке недоступна логика чудовища.

Не только память во сне устроена иначе, время здесь тоже имеет свои особенности, идет по кругу, заставляет отыгрывать некоторые эпизоды снова и снова, а потом забывать.

Узнаю место. Справа – забор, бетонный, с колючей проволокой. Слева – стена заводского здания. Между ними – пространство, заросшее репейником, дикой полбой и подорожником. И по забору, и по стене вольно разбросал побеги виноград. Летом здесь царит зеленый цвет, осенью его разбавляет багрянец. Идеальное место для игр, к тому же тайное: попасть сюда можно через неприметную дыру в заборе, замаскированную кустом смородины. За углом пространство заканчивается дополнительной бетонной секцией, установленной поперек прохода. В реальности за ней должна быть территория завода: серые здания цехов со стеклоблоками вместо нормальных окон, ряды контейнеров, собаки. Во сне все иначе: тенистый сквер перед детским садом «Ягодка», орехи, каштаны, игровая площадка. Огромный, до небес, динозавр, собранный из автомобильных шин и раскрашенный в несколько цветов.

Ты можешь не помнить сон, когда просыпаешься, но непременно узнаешь его, если он вернется. Сейчас Серый скажет: кто последний, тот дурак. И станет взбираться на бетонную плиту, преграждающую путь к игровой площадке.

Может, я захочу его остановить, а может, предпочту молча смотреть, как оживший динозавр рвет его на части. Это, конечно, будет не настоящий Серый – настоящего динозавр сожрал в самый первый раз.

Я без труда отличаю живых, реальных людей, сновидцев, от теней, собранных из осколков моей памяти. Тени расплывчаты: сколько ни старайся, не разглядишь черты их лиц и тембр голоса, не узнаешь жесты. Тени функциональны и предсказуемы. Картонные фигуры. Ну а живые люди – они… живые.

– Мля, Егор, ну ты и конь, – слышу я. Это не Серый. На бетонной плите, за которой прячется хроника моей первой встречи с Морфеем, сидит Миха. Смотрит на меня сверху вниз и курит. Настоящий. Не призрак из смеси папье-маше и воспоминаний, а живой Миха.

– Какого хрена? – спрашиваю неуверенно. Подхожу ближе, заглядываю ему в глаза. Зрачки у Михи расширены.

– Это твой сон, брат. Вот и скажи мне, какого хрена ты меня сюда вытащил? Ты вообще в курсе, что за забором огромная хреногробина истекает слюной в ожидании завтрака?

Взбираюсь на плиту. В детстве эта преграда казалась почти непреодолимой, но я давно не ребенок. Смотрю на тварь из покрышек. Это просто детская горка, верно?

– Расслабься, тебе привиделось. Как ты здесь вообще оказался?

– Ты слишком громко спишь, – пожимает плечами Миха. – Ну и трава у меня знатная. Слушай, чувак… Неуютно мне здесь.

Мне тоже. Бензодиазепин успешно блокирует все, что должен блокировать в моем мозге, вот почему я никак не могу проснуться. Иногда одного желания мало. Полеты всегда помогали, и я бы взлетел, но неба здесь нет. Над нами клубится тьма. Я туда не хочу.

Я устал. Я не понимаю, как Морфею удалось прорваться через ватную пелену снотворного. Думаю: вернусь в самый первый сон, к деду; можно сидеть в лодке и ждать пробуждения. Думаю: нужно отвлечь Морфея.

– Ладно, уговорил. На счет «три» прыгаем вниз. – Я указываю рукой, в какую сторону прыгать. В сторону твари. Миха послушно встает.

Смотрю вниз, на газон, и представляю, что никакой это не газон, а мутная речная вода. Если прислушаться, можно различить крики чаек.

– Раз… Два… Три!

Мы прыгаем. Время замедляется. Я чувствую, как мои ноги ударяются о воду, и успеваю увидеть недоуменное лицо Михи, повисшего на бетонной плите, точно распятый. Его запястья цепями прикованы к бетону. Вообразить такое было не трудно – легче, чем реку. Прощай, Миха. И прости.

Слышу одобрительное урчание Морфея. Тварь из покрышек готовится к прыжку.

Речные волны смыкаются над моей головой.

Вспоминаю Альку. Как она падала. Как она кричала.

Нельзя о ней сейчас думать.

Она бросила меня слишком внезапно. Никаких знаков, намеков, звоночков, которые милосердно готовят человека к резким переменам, позволяют сгруппироваться перед ударом. Вчера еще были общие планы, а сегодня она со всеми вещами перебралась в другой блок.

Внешне я был спокоен, как фонарный столб. Внутри я кипел. Это было невыносимо. Мы виделись каждый день. Я не преследовал ее, не пытался объясниться, не писал стихов и не плакал под ее дверью. Не потому что не хотел – не мог. Я с детства привык быть или хотя бы казаться равнодушным, не строить эмоциональных мостов. Не привязываться. Но что-то сломалось.

Больше десяти лет я жил в относительном спокойствии, спрятав знание о природе сновидений на самую дальнюю полку памяти; научился обходить опасные мысли на автопилоте и не видеть снов.

Я перечеркнул эти десять лет махом. Решил почему-то, что поговорить с ней во сне будет легче. Оставалось вспомнить, как это делается.

Осваивая гитару, люди до крови стирают пальцы. Спортсмены до судорог утомляют мышцы при подготовке к соревнованиям. Я тренировал сознание – до крови, до судорог вгрызался в ирреальность снов, заново подчиняя их своей воле.

И вот я пришел к ней. Сны у Альки были бестолковыми, но по большей части хорошими. Ничего похожего на настоящие кошмары. Ее кошмаром стал я. Никаких разговоров, ни единой попытки объясниться – кого я обманывал? Я просто начал перекраивать ее сновидения. Это было упоительно. Мы были вместе на другой стороне реальности, и плевать, кого она любила, когда просыпалась. Знал ли я, насколько мучительны для нее сны, в которых она каждую ночь возвращается ко мне, отдается мне, не понимая, зачем это делает? Конечно, знал. Я верил, что все изменится.