Джеймс Фелан - Одиночка

Нужно точно запомнить её слова.

Идет двенадцатый день? Или запись сделана вчера? Как она считала? Вместе с днем катастрофы или со следующего? Неужели прошло двенадцать ночей? Стало не по себе: почему мне даже в голову не пришло отмечать дни?

Я снова включил камеру. Мы с Фелисити молча смотрели друг на друга. Потом она заговорила, спокойно, тихо, придвинувшись ближе к камере: «Сначала я никого не видела. Я старалась держаться подальше от Центрального парка, потому что там собрались тысячи этих больных людей. Сегодня утром я вышла за едой, нашла велосипед и решила вернуться на нем домой. Ярко светило солнце, и я вдруг забыла, где я, что происходит вокруг, что теперь все по-другому… По привычке я заехала прямо в парк — мы с детства гуляли там вместе с родителями… — она замолчала на секунду, села чуть ровнее и передвинула камеру, чтобы лицо целиком помещалось в кадр, и снова заговорила: — В нижней западной части парка — отсюда из-за деревьев её не видно — я заметила группу людей, тоже больных, как и все остальные. Человек пятьдесят, наверное. Но они стояли вокруг железной бочки, в которой горел огонь! И ещё… они не показались мне врагами, скорее наоборот, — она посмотрела вниз. Может, у неё, как и у меня, есть привычка щелкать пальцами от волнения. — Сейчас почти три. Пока светло, я снова хочу сходить туда. Может, я сумею поговорить с теми людьми у костра в парке».

Она молча смотрела прямо в объектив, смотрела прямо на меня. Затем смахнула слезинку.

«Я устала от одиночества».

Она глубоко вдохнула и выдохнула. Её нижняя губа еле заметно вздрогнула.

Я должен найти её! Она как я: живая, здоровая, она не боится улицы, она ищет выход!

«Я так давно одна. Я совсем ничего не понимаю. Я уже не знаю, кто я…»

Фелисити потянулась вперёд и выключила камеру. Крохотный экран стал синим. Я выключил камеру.

Нельзя было терять времени. Я нашёл листок и написал на нем пару строчек. Сколько таких же листков я прикрепил к стенам полуразрушенных зданий, сколько сбросил с крыши «своего» небоскреба, сколько оставил там, где ходил! Раздавая и расклеивая такие листовки, хозяева ищут потерявшихся домашних любимцев, а я искал людей, потому что нуждался в них. В записке я немного рассказал о себе и пообещал ждать каждый день в десять утра возле входа на каток Рокфеллеровского центра. Я положил записку возле камеры и хотел было тоже наговорить что-нибудь, но передумал: зачем портить её дневник. И вообще, я себе никогда особо не нравился на видео — голос получался тонким и писклявым.

В шкафу я взял кое-какие чистые вещи отца Фелисити: носки, пару белья, футболку, фланелевую рубашку. Натянул почти мокрые джинсы; в комнате Фелисити нашлась вязаная шапка. Самыми последними я обул и туго зашнуровал кроссовки, которые с вечера поставил сушиться. Потом перебинтовал изрезанные руки, надел черный пуховик и застегнул его до подбородка.

Я не стал ничего брать в квартире: ушёл, как и пришёл, только с одним фонариком, зато отдохнул и набрался сил.

Перед тем как выйти, я прижал ухо к двери и минут пять прислушивался. Снаружи было тихо. Убедившись, насколько это возможно, что в подъезде пусто, я открыл дверь. В груди теплилась надежда.

От Манхэттена мало что осталось. Я никак не мог привыкнуть к масштабам катастрофы: смотрел на почти полностью разрушенный небоскреб прямо перед собой и видел только его, не замечая, что соседние дома тоже разрушены…

Прошло двенадцать дней, а случившееся никак не укладывалось в голове, взгляд постоянно натыкался на очередную ужасную картину: от медленно тлеющих шин подымаются в морозное небо клубы сизого дыма, чернеют обуглившиеся остовы зданий, машины измяты так, что их не спасет никакой ремонт. Нью-Йорк всегда казался мне слишком большим, слишком безумным, но я даже не предполагал, что безумие может зайти так далеко.

Вчера я наконец нашёл силы признаться самому себе в том, что мои друзья мертвы. Анна, Дейв и Мини жили только в моём воображении, только потому, что я так хотел. Нет, я не собираюсь их забывать — просто настало время принять свое одиночество. На небе стало чаще светить солнце, дни немного удлинились, и у меня появилась надежда. А теперь, благодаря Фелисити, я поверил, что выход найдется.

С первого дня я старался держаться от хаоса и разрухи подальше. Почти все время я проводил в «своем» Рокфеллеровском небоскребе, наблюдая со смотровой площадки за городом. Я ночевал под самым небом, отделенный от городских улиц семью десятками этажей, а каждую свободную минуту бодрствования проводил, уставившись в бинокли, но в небе не появились самолеты, в бухту не вошли корабли, на улицы не въехали военные колонны. Больше не имело смысла ждать.

Прошлая ночь выдалась необычайно темной.

До этого я старался вернуться на ночевку в небоскреб, а вчера вдруг отчетливо понял, что сил ещё раз преодолеть почти восемьдесят этажей до так называемого «дома», где я сам себе оставлял послания на окнах, у меня нет — как, впрочем, и желания. Сомнительная перспектива — подниматься по непроглядно темной лестнице только для того, чтобы спрятаться подальше от реальности. Больше нет смысла ходить туда одному. А может, и вообще нет.

Поэтому я устроился на ночлег в одной из квартир на Централ-Парк-Вест. И нашёл Фелисти — вернее, указания на то, что она там жила. Теперь нужно отыскать её саму.

У подъезда я принялся высматривать следы девушки, но скоро бросил эту затею: рано или поздно они потеряются среди следов охотников.

Да, со вчерашнего дня многое изменилось, но охотники никуда не исчезли, не превратились в безобидных существ. Я никогда не забуду, как они, оторвавшись от трупа, смотрели мне прямо в глаза. Я не забуду, как стекали по подбородкам струйки тёмно-красной человеческой крови.

Больше всего их собиралось у водоемов в Центральном парке. Как раз туда и лежал мой путь. На улице было холодно и тихо. Ночной дождь немного смыл припорошенные снегом пыль и пепел, но в воронках и выбоинах стояла грязно-серая жижа.

Я прошел один квартал на юг: здесь росли невысокие деревья, солнце уже начало пригревать, и мне вдруг захотелось остановиться прямо посреди улицы. Морозный воздух пронизывали яркие солнечные лучи. Я так и стоял, подставив им лицо и наслаждаясь покоем, пока серые тучи не заслонили солнце. Сразу стало зябко и неуютно.

Я оперся о бампер какой-то машины и достал из рюкзака шоколадный батончик: от сладкого моментально поднялось настроение, голова заработала лучше. Пора выбираться из этого города — последние сомнения испарились. Только вот одному мне это вряд ли удастся. Нет, я научился выживать на изуродованных и полных опасностей улицах, научился прятаться от охотников, но уйти из города в одиночку, самостоятельно выбраться с Манхэттена я не сумею.