Ярослав Гжендович - Владыка Ледяного сада. Носитель судьбы [litres]

К обозу купцов я отправился, чтобы отнести шкуры, которые Смильдрун намеревалась продать или обменять. У продавцов на повозках были гвозди, топоры, ножи и наконечники стрел, но кроме того – множество другого добра. Быстро случилось так, что в Драконихе проснулась женщина и ее поглотило рассматривание цветных нитей и лент, платков и украшений – и мной она интересоваться перестала. Мужчины, которые пришли вместе с ней, пытались сторговать за лучшую цену шкурки да перепить купцов осенним пивом.

Я подошел к рослому мужу, одному из тех, что стерегли повозки, и у которого на щите был продолговатый знак, какой я уже видел ранее на порванном кафтане Снакальди, прозываемого Сердечной Ладонью. Две конских головы со скрещенными шеями словно бы прижимались друг к другу. Знак Людей Коней. Я подал ему кубок пива, который просто налил ранее, будто так оно и было нужно.

Указал на знак на его щите и сказал только:

– Снакальди Сердечная Ладонь. Я знаю Снакальди. Снакальди хороший человек.

Он принял кубок и поблагодарил, но имя, которое я произнес, не произвело на него никакого впечатления.

– Снакальди? Не знал. Наверное, кто-то с Дубовой Пристани. Это был наш?

Я снова указал на знак на его щите.

– Он – Люди Кони. Он тут умереть. Может, ты сказать семья? Не надо добрый человек лежать, как собака.

Мужчина взглянул на меня внимательней, а потом поставил кубок на борт повозки и снизил голос.

– Ты хочешь что-то мне рассказать? Тут погиб один из Людей Коней? Рассказать? – это последнее слово он произнес очень отчетливо.

– Не уметь рассказать, – ответил я. – Мало слов. Рассказать как уметь. Снакальди возвращаться дом. Украсть конь у благородной Смильдрун. Она схватить Снакальди в невольник. У Смильдрун Сверкающей Росой много бить, много работать, мало есть. Снакальди должен жить десять лет. Три года работать, часто битый. Он сказать хватит, хайсфинга. Возвращаться домой. Смильдрун его ловить. Бить кнут. Втирать соль и раны прижигать железо и огонь. Надеть на рогатины для медведь и повесить на частокол. Долго и жестоко умирать Снакальди Сердечная Ладонь. Много мук. Его тело порубить и кормить псы. Смильдрун злая женщина. Так нельзя. Ты сказать в твое племя. Может он иметь семья, может кто-то его искать, а он теперь не жить и его дух печален, далеко от дом. Снакальди добрый человек.

Тот человек выслушал все это, но мне не удалось прочесть по его лицу, что он думает. Но в тот день я посеял первое зерно. И не имел понятия, прорастет ли оно.

Чем темнее и короче становились дни, тем реже выпускали нас за частокол. Казалось, Люди-Медведи боятся тьмы. Порой появлялся странный густой туман, что тек полосами по долине, и тогда все поспешно поднимались на валы, бросая свои занятия, принимались трубить в трубы. Потом зажигали все лампы и закладывали засовами двери. Нечто приходило вместе с холодной тьмой, что-то, на что они даже не желали смотреть, – и я не знал, чем оно было. Порой ночами из-за частокола доносились странные звуки, от которых по спинам проходила дрожь. Те рабы, что жили здесь дольше, говорили, что недавно, может, год или два тому, проснулось истинное зло, обитающее в урочищах, и оттуда начали выходить чудовища. Другие высмеивали рассказывающих это, но я помнил упыря ройхо, который еще недавно преследовал меня, и проходила по мне дрожь.

Это тогда исчез один из братьев Смильдрун.

Туман возник посреди темного, мрачного дня, и Смильдрульф – так его звали – не успел вернуться с охоты. Ночью он пришел под ворота, отчаянно колотил в них, было слышно его крик, но никто не прикоснулся к запорам, никто даже не взглянул в ту сторону. Когда утром отворили ворота, его нашли мертвым. На теле его не было никаких ран, ни одна кость его не была сломана, но был он мертв. Голова была вывернута назад, вместо рук из плеч росли ноги, а из бедер – руки. Никто их не отрубал и не пришивал к другому месту, как и не сворачивали ему шею. Выглядел он, словно так и родился. Совершенно белые глаза его были открыты. Люди-Медведи не насыпали Смильдрульфу погребальный костер, как тут поступают с покойниками, не отослали его к своему богу, но вместо этого проткнули тремя копьями и отнесли на болото в дальней части долины, где приказали нам вырубить лунку кирками, до черной воды и грязи, которая еще не замерзла. Там ему отрубили голову и все конечности, сложили те в нормальном порядке и прикололи к телу дротиками, а потом втолкнули в жидкую грязь. Потом мы поспешно вернулись под защиту частокола, трижды перейдя подмерзший по краям поток. Люди Медведи несколько дней пили, но не в честь погибшего, а со страха. Никогда после не вспоминали имени покойного.

Я тогда не видел никакого ройхо, хотя порой замечал краем глаза какое-то движение, находил странные следы на снегу. Собственными глазами я видел, что случилось со Смильдрульфом, и после не мог себе этого объяснить иначе: это сделало одно из имен богов.

Но мне все еще не удалось сдвинуться с места. Мы были рабами, что ничего не значили. Когда мы не доставляли проблем, нас просто не видели. Когда что-то в нас не нравилось – карали. Я должен был это изменить.

«Холодный туман», как они его называли, обладал одной хорошей чертой: он выгонял животных из лесных и горных логов, как оно бывает во время пожара. Порой удавалось на них поохотиться, и скоро коптильни подворья трещали по швам.

Таким-то образом в нашу долину прибыл табун диких лошадей.

На рассвете их высмотрел стражник с башни над воротами. Сразу же загудели рога, сзывая воинов, а у меня замерло сердце, поскольку был я уверен, что снова кто-то сбежал, пусть нынче и зима, и что мне снова придется смотреть на казнь. На один миг я полагал, что сбежал Бенкей, но тут он вышел из уборной, чтобы спросить, что происходит.

Табун вошел в долину через верхний перевал, тот самый, которым сюда попали мы, и, по сути, оказался в плену. Долина выглядела как большое корыто, ограниченное по сторонам горными хребтами. На склонах располагался лес, горные поля и луга. Из нее можно было выйти через второй перевал, называемый «нижним», с порогами, по которым падал поток, но дорога здесь, хотя и не такая крутая, как на «верхнем» перевале, была узкой, скалистой и слабо подходила для паникующих диких лошадей.

Когда табун высмотрели, он пасся на лугах далеко по другой стороне ручья, едва видимый, у подножья гор, но у стражника оказалось прекрасное зрение. Тотчас послали всадников на другой конец долины, на обеих перевалах встали селяне с веревками, трубами и барабанами, а то и с котлами и сковородами, чтобы отгонять табун, если бы тот решил уйти за перевал. Нам также приказали выйти за частокол, в результате все бегали, седлали лошадей, готовили арканы, а метающаяся вокруг Смильдрун раздавала пинки и тычки, чем только усиливала царящий беспорядок. Я смотрел на замешательство вокруг и решил, что они – люди, слишком верящие в собственную силу, а потому их легко застать врасплох. Знание такое могло мне однажды пригодиться.