Андрей Лазарчук - Выживания не гарантирую

Я оттолкнулся от косяка двери, сделал несколько убывающих шагов и сел на газон.

Ракурс сместился, и картина исчезла.

Интересно, подумал я, неужели нам за все – и ничего не будет?.. Столько всего натворили, и – ничего?

Обидно…

Если Тарантул прав и если то, о чем он говорит, не очередной его трюк и не маразм, то… то – что? Принимать предложение? Клюнуть на фотографии, которые подделать – три часа работы? Ч-черт…

Вот выйдет сейчас обер-лейтенант…

Но обер-лейтенант не выходил. Вообще долго никто не выходил, а потом появился Тарантул. Он, как и я, постоял в дверях, жмурясь, и медленно направился ко мне. Я сидел, не шевелясь, он опустился на корточки передо мной и спросил:

– Ну, что?

Морда у него была красная, потная. Дышал он часто и только что язык на плечо не вывешивал.

– Копейка найдется? – спросил я.

Не удивившись ничуть, он пошарил по карманам и вытащил гривенник. Я подбросил монетку, поймал, не разжимая руки, поднес к лицу.

– Орел – да, – сказал я.

– Понятно, – он усмехнулся. Я бы на его месте не стал усмехаться.

И вдруг что-то случилось. Я не смог открыть ладонь. Пальцы не разгибались. Ниже локтя рука была не моя. Я напрягся, и рука задрожала. Она дрожала все сильнее и сильнее, мерзко тряслась – это было унизительно и страшно. Наконец, сделав какое-то безумное усилие, я отшвырнул монету, не глядя. Дрожь унялась, и пальцы снова шевелились, как надо, и только студенистая, омерзительная слабость…

– Понятно, – повторил Тарантул. – Что же… считай себя в отпуске. Четыре месяца хватит?

Я покачал головой.

– Отставки, – голос тоже был не мой: слабый и просящий. – Отставки…

– Отпуск кончится, и поговорим, – сказал Тарантул. – В Гвоздево я тебе, естественно, не предлагаю…

Он смотрел на меня, а я сквозь него, потому что на краткий миг вернулась, всплыла и вновь погрузилась куда-то та картина, что появлялась недавно – с видами непременного будущего. И я опять ничего не понял, но на этот раз успел сфотографировать ее взглядом и сейчас фиксировал в памяти, чтобы позже, наедине с ней, во всем разобраться. И что-то, наверное, Тарантул понял, потому что моргнул, и дьявольская уверенность в себе и в подчиненности ему прочего мира куда-то исчезла, оставив только след.

– В общем, думай до октября.

Я молчал.

– Знаешь, сколько раз я уходил?

Меня это не интересовало.

– Тебе станет очень скучно…

Скучно? Бог ты мой! Да я бы отдал свою бессмертную душу за то, чтобы мне стало скучно. Что может быть лучше скуки, осени, дождя за стеклом и полного одиночества?

Я знал, что ничего этого у меня не будет никогда.

– Думаешь, почему я набирал вас таких – дурачков, мечтателей, молчунов? Потому что знал – рано или поздно мы с ними схлестнемся, и шансы у нас будут только тогда, когда здесь, – он постучал по лбу, – не сплошная кость…

Все то же, то же, то же…

Я смотрел на него, как сквозь щель между створками почти закрывшихся ворот…

29. 04. г. 11 час.

Девятый полк.

По радио передали распоряжение начальника полиции: запрет на владение оружием отменен, в целях безопасности граждан разрешается и даже приветствуется открытое ношение оружия… приобрести в охотничьих магазинах по предъявлению удостоверения личности или получить во временное пользование в полицейских участках…

Зойка вдруг засмеялась, и я стал смотреть на нее. Хотя бы просто потому, что это было приятно. Под утро она замерзла и как-то вся съежилась; я нашел для нее утепленную куртку патрульного, и завернувшись в нее, она поспала. И вот, проснувшись, готова была вновь петь и летать, петь и летать…

– Мишка, – сказала она не в тон смеху, – знаешь, что мне сейчас приснилось? Что мы летим в каком-то большом самолете: ты, я, Петька, Тедди, этот твой ужасный отец… прости, что я так говорю, но…

– Я знаю. На него действительно жутко смотреть.

– Да. И вдруг оказывается, что кабина пилотов пуста. Там никого нет, понимаешь? И вообще – самолет полупустой… огромный, как «Крым» или «Витоша» – ты же плавал на «Витоше», видел, – какие-то салоны, каюты, трапы, переходы… и полупустой. И мы летим, а везде только небо. Я проснулась, и мне стало смешно.

– Ты умеешь видеть хорошие сны, – сказал я.

– Я проснулась оттуда сюда , и мне стало смешно, потому что – стало легко… я свинья, я знаю, Тедди… только, Мишка – я и по тебе столько же горевала бы…

– Доживем – увидим, – сказал я.

– Я вот все думаю: а вдруг мы не настоящие? Как Петька говорил… что нас сочинили и бросили…

– Когда это он такое говорил?

– Да сколько раз… И в книге этой своей то же самое написал: на самом деле нас нет, уже нет, только мы никак не можем в это поверить.

– Не писал он такого… – я в тревоге заозирался в поисках «альбома», сообразил, что сам же спрятал его в сумку, а сумку засунул в рундук, на котором все еще спала Мумине. Ее не решились никуда выгрузить и так и возили с собой – благо, лежала себе девушка тихо и никому не мешала. И в параллель подумал, что да – не впрямую, но именно об этом и пытался сказать Петр, именно это и доказывал и именно этим болел все последнее время. – Хотя…

– Я ведь не такая дура, как кажусь, – сказала Зойка. – Я книг прочитала, может быть, не меньше, чем он. Я стихов знаю столько… Мишка, ну – нельзя такими быть, как мы. Даже не то чтобы бесчувственными… мы ведь чувствуем, мы все чувствуем, но мы как… как… дети… – она вдруг с удивлением прислушалась к своему голосу. – Я не так думала, это само пришло… но, может быть, и правильнее вышло… Да, мы сегодня любим, а завтра деремся, а потом опять любим, а потом забываем… и все это без особого следа, и только страх настоящий. Все пустяки всерьез, а что такое по-настоящему, по-взрослому всерьез , мы и представить себе не можем. И вместе с тем… – она замолчала, прислушиваясь, и я тоже услышал далекий долгий крик – последний страшный разрывной крик, в котором отлетает душа еще до того, как придет сама смерть…

Мы выскочили из машины. Захваченную школу видно было в промежутках между стволами платанов, и за этими стволами стояли и сидели спинами к нам вооруженные гардемарины, но крик несся не со стороны школы, а наоборот – я оглянулся и увидел офицеров, отшатнувшихся от чего-то черного, бьющегося в пыли… странно, что еще до того, как подошел и все увидел глазами, я уже твердо знал, что это шофер, посланный с необязательными известиями, которые вполне можно было сообщить по телефону… которого я сам лишь десять минут как отпустил, срисовав четыре портрета главарей террористов…

Крик оборвался. И в наступившей тишине стал слышен хруст костей.

Скованный человек ломал сам себя.

Наверное, это длилось секунды, но показалось – очень долго. Потом разом все стихло. Когда мы подбежали, на земле неподвижно и мягко лежало нечто бесформенное, и только лицо, обращенное к спине, было неожиданно спокойным и добрым…