Андрей Лазарчук - Выживания не гарантирую

– Что, еще кто-то?.. – в голосе Тины звучал ужас. Я только кивнул. Набрал номер Зойки. Она откликнулась сразу.

– Это я. Как там?

– Не лучше. Сейчас его посмотрит другой хирург, и будут, скорее всего, еще раз оперировать. Я так боюсь, Миша…

– Слушай. Не выходи оттуда, понятно? Здесь вчера что-то произошло… странное. Я перезвоню или приеду… в общем, держись поближе к полиции. Ясно?

– Что произошло?!

– Узнаю – расскажу. Потом. Ты меня поняла?

– Ну… да. Поближе к полиции. Хорошо, я… буду.

– Пока. – Я дал отбой.

01. 09. Около 15 час.

База «Саян», командный пункт.

Я никогда не думал, что к такой жаре можно притерпеться. Однако же факт: мы не умерли и не сошли с ума. После полудня температура, достигнув 173 по Фаренгейту, стала медленно падать. Очистители воздуха работали хорошо, не было ни вони, ни духоты. Жажда, конечно, мучила – но пока еще удавалось убедить себя потерпеть, тем более что пиво было не в прок: все выпитое через секунду оказывалось на коже. Перегрев, конечно, сказывался: в бреду ко мне приходили гости… впрочем, это не стоит пересказывать. Эльга пыталась забраться в холодильник. Потом она, не выдержав первой, выпила две банки подряд и потеряла сознание. Потом мне показалось, что вода из крана на самом-то деле идет, надо просто научиться включать насос. Я очнулся и пошел это делать. Насос включался с общего пульта: таким малозаметным тумблером. Я привел его в действие и пошел открывать кран. Потом пополз открывать кран. Потом все-таки открыл. Вода лилась тонкой витой струйкой, холодная. Я умыл лицо, намочил волосы и понял, что еще ничто не кончилось. Эльга лежала на полу под двумя одеялами. Я кое-как доволок ее – она сопротивлялась – до крана и стал лить на нее пригоршнями воду…

Наверное, следующий час был самый трудный. Вдруг появилась надежда… вдруг страшно захотелось жить. Что-то порвалось внутри, какая-то нужная – или наоборот, ненужная, кто знает? – струна. Все так и перло изнутри. И у меня, и у нее.

Об этом тоже не стоит рассказывать.

На то, что стало прохладнее, мы обратили внимание не сразу. Да и что значит – прохладнее? Из жарко натопленной бани мы перешли в натопленную с ленцой. Но и это вдруг показалось роскошью.

До железной двери уже можно было дотронуться без риска оставить на ней клок пригоревшей кожи.

Я чувствовал себя, как после тяжелой болезни: тело еще тряпичное, а в голове светло и радостно. Причем умом я понимал, что радоваться особо нечему…

Потому что я, обмотав руки тряпкой, открутил кремальеру, но дверь открыть так и не смог. Эльге я об этом пока не сказал.

Никаких звуков снаружи не доносилось.

Странно: мне даже не хотелось думать о том, что происходит наверху. Куда делись террористы и делись ли вообще. Кто уцелел из наших. Не началась ли все-таки война. И так далее. Все это казалось чем-то вроде фактов истории. Читал. Знаю. Эмоций не вызывает. Размышлять – не имеет смысла…

– Расскажи теперь о себе, – предложила Эльга.

– Лабораторные крысы не имеют индивидуальности, – сказал я. – Только ярлыки с номерами.

– Ты не прав. Никто не крыса.

– Все равно. Согласись, нелегко узнать, что живешь в ящике с зеркальными стенками, и предназначение твое – подтвердить или опровергнуть очередную гипотезу…

– Зден. Мне был тринадцать лет, когда… это случилось… Я до сих пор кричу во сне. Мы жили в Финляндии, на даче. Отец наряжал елку. Мы пригласили соседей. Там был мальчик, который мне очень нравился. Пауль. По видео выступал император. Он тоже сидел в кругу семьи, и я почему-то запомнила спинку дивана: полукруглая, зеленая с золотом, и два ангела по сторонам. Мне показалось, что императрица чем-то озабочена, но старается не показать этого. Дети улыбались… Он поздравил нас с Рождеством и пожелал дальнейшего процветания и счастья… Мы и вправду были счастливы, Зден. Мы были по-настоящему счастливы еще два с половиной часа… И я иногда потом думала, что все дальнейшее – это расплата за наше бесстыдное, беспросветное счастье… Мы как-то… незаслуженно?.. нет, не то… мы расточительно хорошо жили. Будто тратили, не жалея, не скупясь – неприкосновенное. Забравшись с ногами в торт… Хотя это все позднейшие рефлексии, знаешь ли. Тогда о таких материях не думали. Нет, может быть, кто-то и думал, даже движение существовало: «За ограничение потребностей». Но над ними смеялись. Ты понимаешь, Зден, ведь это было не главное. Все равно что дышать. Да, мы могли, например, собраться и поехать всей семьей в Африку – посмотреть на носорогов и львов. Или, если нам надоест Петербург, переселиться… да хоть в Константинополь… Буквально объездить весь мир, останавливаясь ненадолго там, где понравится. Папа был инженером-мостостроителем. Я не сумею тебе объяснить, в чем, собственно, была полнота нашей жизни. Безопасность. Представь себе: двери домов не запирались даже в больших городах. Дети гуляли по ночам. При этом изобилие, которое вам и не снилось. И – всегда немножко праздник. И… еще… не знаю, как объяснить… постоянная радость – просто в воздухе. Как в детстве по утрам… И еще…

Рай, подумал я. Тот самый потерянный рай.

– Если ты хочешь сказать, что я тебя не понимаю, то это не так. Очень понимаю. Очень чувствую. Попробуй и ты… Я рос в Польше, и сколько себя помню, все готовились к войне. Нам в школе выдавали маленькие противогазики с лямочками на затылках и при учебных газовых тревогах уводили в подвал. Почему-то все были уверены, что сразу начнут пускать газ. Газ пускать не начали, но в одиннадцать лет я узнал, что такое «штука». Это не «количеством один», это германский бомбовоз, маленький и верткий. Когда началась война, меня отвезли к деду в деревню. Туда пришли русские. Я не все понимал… Маму куда-то забрали, и я ее больше не видел. Отец оказался в германском плену, он был пехотный поручик. Ему написали про маму, и он вступил в польский легион, воевать против России. Но когда Германия завязла в России, на Урале, он почему-то перешел на сторону русских. Вместе со всем своим взводом. За это германцы расстреляли деда и бабушку, а меня засадили в лагерь для беспризорных детей. Отец воевал с немцами, а я копал картошку… и не дай Бог было прихватить одну-две с собой в барак…

Зачем я это рассказываю? Разжалобить?

– Зден, – сказала она. – Я понимаю. Мы сволочи. Мы мерзавцы, которым гореть в аду. Но… мы ведь не за красивую жизнь… Ведь если бы касалось только нас – ну, выгрузились бы мы где-нибудь в тридцатых годах, растворились бы в толпе… и жили бы припеваючи, потому что… ну, понятно. Когда знаешь наперед какие-то существенные мелочи типа скачка курса акций…

– Да, – сказал я. – Так все и есть. За человечество.