Анджей Сапковский - Божьи воины [компиляция; с иллюстрациями]

Никакого результата.

— Эситион, Эрион. Онера! Мозм! Сотер! Неломи!

Рейневан облизнул запекшиеся губы. В том месте, в котором еще покойный Циркулос трижды выскреб надпись: VENI, MERSILDE [467] Прииди, Мерсильде ( лат .). , он положил амулет со змеей, рыбой и вписанным в треугольник солнцем.

— Острата, — принялся он за активирующее заклинание. — Терпанду! Эомас, — повторял он, кланяясь и модулируя голос в соответствии с указаниями «Ламегетона», «Малого Ключа Соломона». — Перикатур! Белеурос!

Шарлей выругался, обращая тем самым его внимание на стену. Едва веря собственным глазам, Рейневан увидел, как нацарапанные кирпичом надписи в кругу начинают светиться фосфорическим светом.

— Именем печати Басдатеи! Мерсильде! Ты, взгляд коего пронизывает бездны! Прибудь! Забаот! Эксверхие! Астрахисс, Асах, Асарка!

Надписи в кругу горели все ярче, призрачным пламенем осветили стену. Стены Башни начали ощутимо вибрировать. Горн выругался. Фома Альфа заскулил. Один из дебилов громко зарыдал, принялся кричать. Шарлей вскочил как пружина, подбежал, коротким ударом кулака в висок повалил его на подстилку. Успокоил.

— Босмолетик, Джейсмы, Еф. — Рейневан наклонился, коснулся лбом середины пентаграммы. Потом, выпрямившись, потянулся за отшлифованной, заостренной на камне сломанной головкой хуфнала [468] гвоздь ( устар. ). . Крепко нажав, процарапал на подушечке большого пальца кожу, коснулся им лба. Набрал воздуха в легкие, понимая, что приближается момент величайшего риска и опасности. Когда кровь потекла достаточно обильно, нарисовал ею в центре круга знак. Таинственный, ужасающий знак Скирлин, и крикнул, чувствуя, как фундамент Башни шутов начинает дрожать: — Veni , Мерсильде!

Фома Альфа снова заскулил, но умолк, как только Шарлей показал ему кулак. Башня дрожала все заметнее.

— Тауль! — эвоковал Рейневан громко и хрипло, как того требовали гримуары. — Варф! Пан!

Гоэтический Круг ярко разгорелся, освещенное им место на стене понемногу перестало быть просто пятном, начинало приобретать форму и контуры. Контуры человека. Не совсем человека. У людей не бывает ни таких огромных голов, ни таких длинных рук. И гигантских рогов, вырастающих изо лба, выпуклого, как у быка.

Башня тряслась, дебилы выли на разные голоса, им громко вторил Фома Альфа. Горн вскочил.

— Довольно! — рявкнул он, перекрывая гомон. — Рейневан! Останови это! Останови, псякрев, эту чертовщину! Мы погибнем из-за тебя!

— Варф! Глемиах!

Дальнейшие слова увязли у него в глотке. Светящаяся фигура на стене была уже настолько четкой, что смогла взглянуть на него двумя огромными змеиными глазами. Видя, что фигура не ограничивается взглядом, но и протягивает руки, Рейневан взвыл от ужаса. Страх парализовал его.

— Серу… геат! — пробормотал он, понимая, что плачет. — Аривх…

Шарлей подскочил, схватил его сзади за горло, другой рукой зажал рот, оттащил, беспомощного от страха поволок по соломе в самый дальний угол, к дебилам. Фома Альфа сбежал на лестницу, диким криком призывая помощь. Горн же — было видно, что он в полном отчаянии, — схватил с пола котел с мочой и выплеснул его содержимое на все: на occultum , на Круг, на пентаграмму и на выходящую из стены фигуру.

Раздавшийся вслед за этим рев заставил всех зажать уши руками и скорчиться на полу. Неожиданно поднялся жуткий вихрь, взметнулась и полезла в глаза пыль из поднятой соломы, ослепила. Свет на стене поблек, приглушенный клубами вонючего пара, зашипел и угас совершенно.

Однако это не был конец. Потому что вдруг грохотнуло, гукнуло, громыхнуло страшно, но не со стороны затянутого вонючим дымом occultum , а сверху, с вершины лестницы, от двери. Посыпался щебень, настоящий град отесаных камней в белой туче штукатурки и сухого раствора. Шарлей схватил Рейневана и прыгнул вместе с ним под защиту лестницы. Вовремя. На их глазах падающая сверху, нагруженная завесами толстая дверная доска угодила одному из запаниковавших дебилов по черепу, раздавив его, как яблоко.

В лавине щебня свалился сверху человек, раскинувший крестом руки и ноги.

«Башня разваливается, — промелькнуло в голове у Рейневана. — Распадется на обломки turris fulgurata , Башня, пораженная молнией. Бедный, смешной шут падает с разваливающейся на осколки Башни шутов, летит вниз, к гибели. Я — тот шут, падаю, лечу в пропасть, на дно. Гибель, хаос и разрушение, виновен в которых я, шут и сумасшедший, я вызвал демона, разверз врата ада. Я чувствую вонь адской серы…»

— Это порох… — угадал его мысль скорчившийся рядом Шарлей. — Кто-то порохом высадил дверь… Рейневан… Кто-то…

— Кто-то нас освобождает! — крикнул, выбираясь из кучи камней, Горн. — Это спасение! Это наши! Осанна!

— Эй, парни! — крикнул кто-то сверху, со стороны выбитой двери, откуда уже врывался дневной свет и свежий морозный воздух. — Выходите! Вы свободны!

— Осанна! — повторил Горн. — Шарлей, Рейнмар! Выходим, скорее! Это наши! Чехи! Мы свободны! Дальше, живо, на лестницу!

Он, не дожидаясь, побежал первым. Шарлей — следом. Рейневан глянул на угасший, все еще парящий occultum , на скорчившихся в соломе дебилов. Поспешил на лестницу, по дороге переступив через труп Фомы Альфы, которому разбивший дверь взрыв принес не свободу, а смерть.

— Осанна, братцы! Привет, Галада! Господи, Раабе! Тибальд Раабе! Это ты?

— Горн? — удивился Тибальд Раабе. — Здесь? Жив?

— Христе, конечно! Так каким же… Так это не ради меня…

— Не ради тебя, — вставил названный Галадой чех с огромной красной Чашей на груди. — Я рад, Горн, видеть тебя целым, и knez [469] священник ( чешск .). . Амброж урадуется. Но мы напали на Франкенштейн по другой причине. Ради них.

— Ради них, — подтвердил, проталкиваясь между вооруженными чехам, гигант в стеганой одежде, делающей его еще крупнее. — Шарлей, Рейнмар. Привет!!!

— Самсон… — Рейневан почувствовал, как радость стискивает ему горло. — Самсон… Друг! Ты не забыл о нас…

— А разве же, — широко улыбнулся Самсон Медок, — можно забыть такую парочку, как ваша?

Лежащий на крышах снег резал глаза ослепительной белизной. Рейневан покачнулся и, если б не плечо Самсона, вполне мог бы свалиться с лестницы. Со стороны госпициума доносились крики и пальба. Болезненно стонал колокол госпитальной церкви, уже били тревогу колокола всех храмов Франкенштейна.