Анджей Сапковский - Божьи воины [компиляция; с иллюстрациями]

Самсон уселся на нарах. Взгляд у него был вполне осмысленный.

— Я думаю, — проговорил он совершенно нормально, — что оба вы ошибаетесь.

Они покинули Олаву перед сумерками, незаметно. Оказалось, что у Дороты Фабер многочисленные знакомства среди нужных людей. Одежду предоставил и тайно выйти из госпиталя помог им госпитальный швейцар, поглядывающий на рыжеволосую куртизанку маслеными глазками. Такой же взгляд был и у плечистого парня, который повел их в конюшню, помогая Самсону идти. А помогать было нужно. Впрочем, Рейневан тоже был не в самой лучшей форме. С беспокойством думал о ждущей их конной поездке.

Дорота и Эленча, как оказалось, подумали об этом. С помощью швейцара и паренька привязали обоих к седлам ремнями так, чтобы они могли удержать в седлах более или менее прямое положение, не сползая, не падая. Это было не очень-то удобно. Однако Рейневан не ныл. У него были основания полагать, что если их схватит Биркарт Грелленорт, то удобства окажутся еще менее приятными.

Они покинули город через калитку, расположенную неподалеку от Бжегских ворот, в юго-восточной части города. Сделать это пришлось не выбирая, а по необходимости. У Дороты были знакомства среди здешних стражников. На сей раз красоты или многообещающих улыбок оказалось мало — необходимы были звонкие аргументы. Долг Рейневана куртизанке быстро увеличивался.

— У тебя могут быть неприятности, — сказал он, когда они прощались. — Деньги они взяли, но в случае чего выдадут тебя, не сморгнув глазом. Не хочешь бежать с нами?

— Я управлюсь.

— Наверняка?

— Это всего лишь мужчины. Я умею с ними обращаться. Поезжайте с Богом. Дай тебе здоровья, Эленча.

— И тебе, госпожа Дорота. Благодарю за все.

Они объехали город с юга. По дорожке меж лозняка добрались до реки. Нашли брод, переправились на левый берег. Вскоре копыта лошадей застучали по более твердой земле. Они были на тракте.

— Планы не изменились? — уточнила Эленча, вовсе не плохо, как оказалось, пользовавшаяся седлом. — Едем туда, куда и должны?

— Да, именно туда.

— Держитесь хорошо?

— Держимся.

— Тогда в путь. Оставим Вроцлавский тракт и поедем на запад. Быстрее! Надо, пока светло, уехать насколько удастся.

— Эленча.

— Слушаю.

— Благодарю тебя.

— Не благодари.

Майская ночь пахла черемухой.

Сказав, что они держатся, Рейневан солгал Эленче Штетенкрон. По правде говоря, их — его и Самсона — держали в седлах исключительно ременные упряжи. И страх перед Грелленортом.

Ночная дорога была настоящей дорогой на Голгофу. Истинным благом было то, что Рейневан мало что о ней помнил и ассоциировал, его снова начала трясти лихорадка, что в значительной степени лишило его связи с окружающим миром. С Самсоном было не лучше, гигант стонал, ежился и горбился в седле, словно пьяный покачиваясь над гривой коня. Эленча завела своего коня между ними, поддерживала обоих.

— Эленча?

— Слушаю.

— Три года тому назад, в Счиборовой Порембе… Как тебе удалось уцелеть?

— Не хочу об этом говорить.

— Дорота говорила, что позже, в декабре, ты пережила резню в Барде…

— Об этом я тоже говорить не хочу.

— Прости.

— Мне нечего тебе прощать. Держись в седле, пожалуйста. Выпрямись… Не наклоняйся так. Боже, когда же наконец кончится эта ночь…

— Эленча…

— Твой друг ужасно тяжелый.

— Не знаю… как тебя отблагодарить…

— Знаю, что не знаешь.

— Что с тобой?

— У меня немеют руки… Выпрямись, пожалуйста. И двигайся вперед.

Они двигались.

Светало.

— Рейнмар?

— Самсон? Я думал, что…

— Я в сознании. В общем-то. Где мы? Далеко еще?

— Не знаю.

— Близко, — бросила Эленча. — Монастырь близко. Я слышу колокол… Утренняя молитва… Мы приехали…

Голос и слова девушки прибавили им сил, эйфория превозмогла усталость и температуру. Отделяющее их от цели расстояние они преодолели быстро, даже не заметив. Выбирающийся из липкой и лохматой серости мир сделался совершенно нереальным, призрачным, иллюзорным, непонятным, все, что происходило вокруг, происходило как во сне. Словно из сна были носящиеся в воздухе козодои, словно из сна был монастырь, как из сна была монастырская калитка, скрежещущая петлями. Из тумана, как из сна, появилась монахиня-привратница в серой рясе из грубой фризской шерсти. Словно из иного мира прозвучал ее окрик… И колокол. Утренняя молитва, колотилось в голове Рейневана, laudes matutine … А где пение? Почему монашенки не поют? Ах, да, это же Белая Церковь, орден кларисок, клариски часовые молитвы не распевают, а просто читают их… Ютта… Ютта? Ютта!

— Рейневан!

— Ютта…

— Что с тобой? В чем дело? Ты ранен? Матерь Божия! Снимите его с седла… Рейневан!

— Ютта… Я…

— Помогите… Поднимите его… Ах! Что с тобой?

— Рука… Ютта… Уже все… Я могу стоять… Только ноги у меня ослабли… Позаботьтесь о Самсоне…

— Мы обоих забираем в инфирмерию [767] комната для больных ( пол. уст. ). . Сейчас, немедленно. Сестра, помогите…

— Подожди.

Эленча фон Штетенкрон не слезла, ожидала в седле, отвернув голову. Взглянула на него только тогда, когда он произнес ее имя.

— Ты говорила, что тебе есть куда ехать. Но, может, останешься?

— Нет. Еду сразу.

— Куда? Если я захочу тебя найти…

— Сомневаюсь, чтобы тебе захотелось.

— И все же?

— Скалка под Вроцлавом… — сказала она медленно и как бы с трудом. — Владения и табун госпожи Дзержки де Вирсинг.

— У Дзержки? — Он не скрыл изумления. — Ты — у Дзержки?

— Прощай, Рейнмар из Белявы. — Она развернула коня. — Позаботься о себе. А я… Я постараюсь забыть, — сказала она тихо, будучи уже достаточно далеко от монастырской калитки, чтобы он никоим образом не мог услышать.

В монастырской инфирмерии Рейневан пролежал до Троицы, первого воскресенья после Зеленых святок. Ровно девять дней. Однако насчитал он эти дни только по факту, возвращающаяся волнами лихорадка привела к тому, что о самом пребывании и лечении он помнил немногое. Помнил Ютту де Апольда, проводившую много времени у его ложа страданий, помнил полную инфирмеристку, которую звали — очень удачно — Мизерикордией. Помнил лечившую его настоятельницу, высокую серьезную монашенку со светлыми серо-голубыми глазами. Помнил процедуры, которым она его подвергала, чертовски болезненные и неизменно вызывавшие после себя горячку и бред. Именно благодаря этим процедурам он все еще сохранял руку и кое-как мог ею владеть. Слышал, о чем разговаривали монашенки во время процедур — а разговор шел о ключице и локтевом суставе, о подключичной артерии, о подмышечном нерве, о лимфатических узлах и фасциях. Он слышал достаточно, чтобы понимать, что от множества серьезных проблем его спасли медицинские знания настоятельницы. А также медикаменты, которые у нее имелись и которыми она умела пользоваться. Некоторые из лекарств были магическими, кое-какие из них Рейневан узнавал то по запаху, то по реакции, которую они вызывали. Использовался также dodecatheon — значительно более сильный, чем добытый в Олаве, как и peristereon , снадобье очень редкое, очень дорогое и очень действенное при воспалительных процессах. Для несколько раз открывавшихся ран настоятельница использовала лекарство, известное как garwa , секрет которого пришел, кажется, из Ирландии, от тамошних друидов. Рейневан по характерному маковому запаху распознал wundkraut , магическую траву валькирий, которой жрецы Вотана лечили раненых после битвы в Тевтобургском лесу. Запах сушеных листьев белены выдавал hierobotane , а запах тополиной коры — leukis — два сильных противогангренных лекарства. Плауном пахла присыпка, именуемая lycopodium bellonarium . Когда начали применять lycopodium bellonarium , Рейневан уже мог вставать. Пальцы левой руки уже не немели, и он мог ими удерживать различные предметы, благодаря чему смог помогать монашенкам лечить Самсона. Который, хоть и был в полном сознании, вставать еще не мог.