Анджей Сапковский - Божьи воины [компиляция; с иллюстрациями]

Ястшембец сложил ладони, как для молитвы, опустил глаза, чтобы скрыть их блеск. Потом поднял голову.

— Значит, карающая десница Бога, — спросил он, — упадет также и на узника Лелёва? Узник Лелёва также умрет? Никто не узнает, где он похоронен? Все о нем позабудут?

— Все.

— А краковский епископ?

— Краковского епископа, — тихо сказала Рикса, — уже не интересует дело Ченстоховы. Он вовсе не желает откапывать мертвецов и будить спящих псов. Он знает, что было бы лучше, если б все позабыли о Ясной Гуре и об уничтоженном образе. Который, впрочем, как я слышала, в Кракове реставрируют и который вскоре как и раньше будет висеть в часовне у паулинов. Как ни в чем не бывало.

— Так тому и быть, — сказал Ястшембец. — Так и быть, дочка. Хотя, признаюсь, я предпочел бы, чтобы ты попросила о чем-то другом. Но у тебя большие заслуги на службе Короне… И они умножаются, ты работаешь самоотверженно и предано. Немного таких, как ты, немного у меня, особенно сейчас…

«Сейчас, — подумал он, — когда один из самых лучших моих людей погиб в Силезии. Лукаш Божичко, классный и хорошо засекреченный агент, верный слуга Польской Короны. Умер, хотя нанесенная железом рана была легкой. Непоправимая потеря. Откуда, откуда брать преемников?»

— Так что делай что следует. — Примас поднял голову. — По моему благословению. Учти, однако, что предприятие потребует затрат. В Лелёве необходимо будет заплатить кому надо… Я не намерен впутывать в это государственную казну, а тем более приуменьшать скромное достояние Церкви.

— В финансовых вопросах, — улыбнулась Рикса, — прошу полностью положиться на меня. Я умею улаживать такие дела. У меня это, можно сказать, в крови. От многих поколений.

— Ну, да-да, — покивал головой старик. — Да-да. Если уж на то пошло… Дочка?

— Я слушаю.

— Не пойми меня превратно. — Примас Польши и Литвы посмотрел, и это был искренний взгляд. — Не усматривай в том, что я скажу, нетерпимости или предвзятости. То, что я скажу, я скажу из доброжелательности, симпатии и заботы.

— Знаю. Я вас хорошо знаю, ваше преосвященство.

— Ты бы не выкрестилась?

Рикса какое-то время молчала.

— Благодарю, — ответила она наконец, — но не воспользуюсь. Прошу не усматривать в этом предвзятости.

— Я желаю тебе карьеры. Повышения. Как еврейка ты имеешь небольшие шансы…

— Сейчас, — улыбнулась Рикса Картафила де Фонсека. — Но когда-нибудь это изменится.

— Фантазируешь.

— Фантазии сбываются. В этом нас уверяет пророк Даниил. Да хранит Бог ваше преосвященство.

— Бог с тобой, дочка.

Сначала были тяжелые шаги. Звон железа. Потом прямо адский скрежет засова, от которого волосы ставали дыбом, и который заставил Рейневана съежиться на гнилой соломе. И был яркий свет факелов, который заставил его съежиться еще сильнее, сжимая веки. И зубы.

— Вставай. Выходи.

— Я…

— Выходи. Быстро! Двигайся!

Солнечный свет больно ударил по глазам, ослепил. Закружил голову. Лишил равновесия и силы в ногах. Он упал. Во весь рост, беспомощно, как пьяный, даже не пытаясь смягчить удар о доски подъемного моста.

Он лежал, и хотя глаза его были открыты, не видел ничего. Сначала он ничего и не слышал. Потом из шума, который был у него в голове, из кокона, который его опутывал, медленно-медленно начали пробиваться и доноситься звуки. Сначала нескладные и непонятные, постепенно они начали набирать интонацию. Однако прошло еще какое-то время, прежде чем он понял, что эти звуки — это слова. Прежде чем он стал понимать их значение. И прежде чем он в конце концов понял, что говорящий — это Шарлей.

— Рейневан? Ты меня слышишь? Ты меня понимаешь? Рейневан? Не закрывай глаза! Боже, ты ужасно выглядишь. Ты можешь встать?

Он хотел ответить. Не смог. Каждая попытка подать голос превращалась в рыдание.

— Поднимите его. И снесите вниз. Положим его в телегу и отвезем в город. Надо привести его в порядок.

— Шарлей.

— Рейневан.

— Ты… Ты меня вытащил?

— Частично. По финансовой части.

— Черный фургон?

— Конечно.

— Где мы?

— В селе Негова, возле севежского тракта. На заднем дворе корчмы «Под бутылью».

— Какой сегодня… какой день?

— Вторник. После воскресенья Quasimodogeniti [1163] Первое воскресенье после Пасхи. . Шестое апреля. Года Господня 1434.

Офка фон Барут влетела на кухню, развевая косой и едва не затоптав кота. Схватила двумя руками большой казан и швырнула его на пол. Смела со стола миски и ложки. Пнула ведро с отходами, с такой силой, что оно закатилось под печь. Наконец ударила ногой по котлу, но тот был слишком массивен и тяжел, не уступил. Офка вскрикнула, выругалась, поскакала на одной ноге, с разгона села на скамью, держась за стопу, расплакалась от боли и злости.

Экономка смотрела, скрестив пухлые руки на груди.

— Всё? — спросила она наконец. — Закончила свое представление? Могу я узнать, в чем дело?

— Дурак! — крикнула Офка, тря рукавами глаза и щеки. — Недотепа! Сопляк!

— Парсифаль фон Рахенау? — догадалась ушлая в таких делах экономка, от внимания которой редко что ускользало. — Что с ним? Признался в любви? Предложил руку и сердце? Или всё наоборот?

— Всё наоборот, — шмыгнула носом Офка. — Не может, сказал, со мной обвенчаться, потому что отец ему запрещает. Отец приказывает ему жениться… На друго-о-о-о-о-о-ой…

— Не реви. Говори.

— …отец велит ему жениться на другой. Парсифаль ее не хочет и никогда не захочет. Но со мной тоже не обвенчается. Сказал мне, что не может. Не будет противиться воли отца. Пойдет в монастырь. Дурачок.

— Что касается монастыря, — кивнула головой экономка, — то я согласна. Действительно, дурак. Но воля отца — дело святое. Ей нельзя противиться.

— Куда там нельзя! — закричала Офка. — Можно, еще как! А Вольфрам Панневиц? Обвенчался с Каськой Биберштайн? Обвенчался! Хоть отец ему запрещал! Венчание было, свадьба была, сейчас все довольны, включая старого Панневица. Потому что Вольфрам Каську любил! А он меня не лю-ю-юби-и-ит, а-а-а-а-а-а-а…

— Не реви. — Экономка выглянула в дверь, убеждаясь, что никто не подслушивает. — Еще твой Парсифаль ту другую под венец не повел, вы еще даже не помолвлены. Еще многое может случиться. По всякому судьба может повернуться. А ты должна знать…

Офка вытерла нос рукавом, широко открыла ореховые глаза.

— Ты должна знать, — тише продолжила экономка, — что есть способы… Чтобы помочь судьбе. Для этого нужна отвага.

— Ради него, — Офка стиснула зубы, — я готова на всё.

Эленча Штетенкрон вздрогнула и аж подскочила, услышав громыхание камней осыпающихся из-под чьих-то ног. Она машинально схватилась за сухую ветку, которая обломилась с громким треском. С тропинки треску ответил приглушенный крик. Эленча вросла в землю, сердце стучалось в ее груди, словно птица, рвущаяся из клетки.