Николай Бахрошин - За пять минут до

Жора охотно хохотнул, серьезный Толик не повел бровью, а Ева, как я заметил в зеркале заднего вида, слегка улыбнулась.

Аська не преувеличивала – красивая. И сознает свою красоту. Спортивная фигура обтянута модным брючным костюмом, беспорядок коротких темных волос явно выверен дорогим стилистом. Лицо острое, глаза круглые, прицеливающиеся. Как у хищной птицы. Именно такие летают на машинах «люкс», носят эксклюзивное оперенье и гнездуются в небоскребах улучшенной планировки. На пальце я заметил обручальное кольцо, Аська и здесь не соврала.

Впрочем, какое мне дело до ее кольца, я в такие высоты не залетаю. Кого-то она мне напоминает… Как, без сомнения, настораживает ситуация в целом. Ребята молодые, крепкие, таким небольшая разминка на свежем воздухе только в радость. В смысле, закопать меня в первой же лесополосе.

Остается главный вопрос – зачем я им сдался? Уж не затеяна ли вся эта чехарда с наследством, чтобы оттяпать жилплощадь у одинокого журналиста? Подзаработать, к примеру, на обслуживание шведского автозверя?

Внятное объяснение на уровне здравого смысла… Только каким образом моя милая Аська, умученная радостями материнства, вписалась в цепочку черных как ночь риелтеров? И братки из «мерседеса», отдадим должное, о квадратных метрах не заикались, смотрели шире…

– Вы, случайно, работаете не в сфере недвижимости? – спросил я Жору. На всякий случай.

Тот охотно повернулся ко мне:

– Не, я вообще не работаю. Теперь – нет. Бабки есть – чего мне работать? Когда-то – да, впахивал как проклятый, Багра тогда… ну меня то есть, Багоркин моя фамилия… каждая сволочь знала в Замоскворечье! А потом легкое прострелили на стрелке, думаю – на фиг мне все это надо? Теперь – живу. Просто.

– А кто легкое прострелил? Коллеги?

– Ну да, сволота беспонтовая. Молодняк малёхо рамсы попутал.

– И как же вы?

– Да разобрался потом, – успокоил он. – Как из больнички откинулся, сразу и разобрался. Они у меня летали впереди собственного визга.

Честно сказать, не успокоило. Лучше б не спрашивал.

– Можно нескромный вопрос, Альберт Петрович?

Вот, как и ожидал! А квартира ваша на вас числится или прописан еще кто-нибудь? А нет ли, говоря юридическим языком, иного обременения жилплощади? И все это с природной искренностью крокодила, который много плачет, потому что хорошо кушает.

Я кивнул.

– Откуда такое имя – Альберт? – спросил Жора. – Нераспространенное какое-то.

Поясню сразу, комичное сочетание Альберт Петрович Обрезков, напоминающее живописных мещан от М. Зощенко, сложилось из наследственной фамилии и увлечения моего папы наукой. Отец твердо верил, что физика спасет мир, даже когда хваленая красота беспомощно сложит наманикюренные лапки. Так что имя я получил в честь кумира ученых середины прошлого века – Альберта Эйнштейна.

Потом мне рассказывали, что мама, более здравомыслящая, упиралась до последнего. Мол, сам подумай: один дедушка – Федор, второй дедушка – Пахом, ты – Петя, какой, к свиньям собачьим, Альберт? Но в некоторых вещах папу было не сдвинуть. Не там, где следовало бы, по мнению мамы.

Помню, как-то в одной из давних журналистских командировок я встретил коллегу с не менее звучными именем и фамилией: Эрнест Голопятько. Мы поняли друг друга сразу.

– Что, Эйнштейна не получилось? – значительно спросил он.

– А Хемингуэя? – парировал я.

– Большой был ученый…

– И писатель не малый…

Мы одновременно и невесело улыбнулись.

Русский тезка богатыря американской литературы работал фотокором областной газеты и, в насмешку судьбы, был плюгав, плешив и сутулился даже при малом росте. С классиком его роднил лишь широкий шаг по тропе запоев. В этом мне очень скоро пришлось убедиться – похмелье осталось ярким воспоминанием от той обычной командировки.

Остальным приходилось объяснять происхождение своего нетипичного имени. Раздражало, со временем – надоело, и я перестал оправдываться за ономастические причуды папы. Пусть. В смысле, думают, как хотят, и толкуют сами. В конце концов, вера наших родителей в физику-лирику светлого будущего была такой же крепкой, как броня Советов, не стоит их за это судить.

Помнится, когда-то старый и умный жрец сказал мне, юному, сомневающемуся правителю: «Дай людям хлеб, они насытятся и будут плевать в тебя. Дай им веру, и они будут славить тебя даже с голодным брюхом!» Прозвучало это за тысячи лет до рождения Христа и показалось на тот момент откровением. Избирательная история не сохранила ни языка, ни даже имени того народа, но, если рассудить, за истекшие тысячелетия не случилось ничего такого, что опровергло бы слова жреца…

Добавлю, сам папа в любимой физике не преуспел. Почти сорок лет проработал в одной и той же лаборатории, но диссертацию так и не защитил и дальше должности старшего инженера не продвинулся. С тем большим пылом отец мечтал сделать из меня ученого, достойного именитого тезки. Я до сих пор с содроганием вспоминаю бесчисленные физико-химико-математические кружки, конкурсы и олимпиады, куда меня толкала родительская непреклонность. Как ни зубри, все равно тонешь утюгом чугунным среди зауми юных гениев. Не утешал даже общеизвестный факт, что великого Эйнштейна чуть не исключили из школы за тупоумие. Его, тупоумия, я продемонстрировал вволю, но второй теории относительности за ним не проклюнулось. Тем не менее после школы я все-таки проскочил (проскребся!) на физмат и бросил это дело только на втором курсе, укрывшись от родительского разочарования под армейской пилоткой.

Поймите правильно, я не жалуюсь. За исключением мечты о моей научной карьере, папа был человеком веселым, легким и, что называется, мастером на все руки. И по дому сделать, и на даче построить, и друзей за столом собрать, и поставить нас всех под рюкзак, под весло байдарки, на лыжи и на коньки…

Мой большой, сильный, неугомонный папа! Он любил работать и умел отдыхать. Руками вообще творил чудеса – не только наша двухэтажная дача построена им в одиночку от фундамента до конька крыши, но и на участках друзей остались его плотницкие шедевры. Друзья любили его и считали славным малым, пусть и не хватающим звезды за острые кончики. Я до сих пор думаю, что его настоящим призванием было мастерить и строить, а не создавать теории и рассчитывать уравнения. Просто он вырос на романтике глобальных идей. «Дай людям веру!» – как давно все же было сказано… В возрасте подростковой категоричности я пытался с ним спорить, доказывал, что хорошая табуретка лучше плохой теории, и, разумеется, без успеха.

Словом, у меня было нормальное, счастливое детство, которое не смог испортить даже переизбыток точных наук.