Джек Вэнс - Избранные произведения. Том II

Проходили недели и месяцы. Лекари брали с нее все больше денег, но она не замечала никаких существенных изменений ни в своей внешности, ни в своем общем состоянии. Персонал клиники советовал ей проявлять терпение и строго соблюдать предписанный режим, но преображение леди Эстер Ладжой в юную красавицу заставляло себя ждать.

Она жаловалась, но ответ был только один: «Дайте больше денег!» В конце концов леди Эстер отказалась от их услуг и занялась лечением по собственному рецепту. Вместо одного терапевтического курса она стала проходить три одновременно; обтирания несколькими драхмами драгоценной магической воды она заменила ежедневными купаниями в бассейне того или иного целебного источника; каждый день она выпивала несколько литров воды из целебных ручьев.

Она ничего не добилась — напротив, ее одолела апатия, она чувствовала себя все хуже. Оздоровительные процедуры окончательно подорвали ее здоровье, и ей пришлось снова проводить время в клинике — теперь уже в постели. Когда лекари обнаружили, что у нее не осталось денег, они отказались оказывать ей дальнейшую помощь, заявив, что она свела на нет все их усилия, прибегнув к самолечению, и что теперь ей придется самой решать проблему, вызванную нарушением рекомендованного режима. В конечном счете ее перевели в богадельню.

Вздохнув, леди Эстер прохрипела: «Ужас, ужас! Просто кошмар!» Она отдышалась, сжимая и разжимая пальцы-когти, и снова стала шептать. Теперь, по ее словам, все еще можно было исправить, если Мирон увезет ее как можно скорее обратно в Саалу-Сейн, где ее здоровье несомненно восстановится и все будет, как прежде.

Мирон осторожно спросил: «Что случилось с Марко Фассигом?»

Хрупкое тело задрожало, хриплый шепот стал возбужденным и прерывистым: «Предатель! Худший из всех, кто меня предал! Он присвоил «Глодвин» и сбежал на нем в Запределье. Потом я узнала, что его прикончили пираты — об этом я нисколько не сожалею, но моя яхта пропала безвозвратно. Неважно! Дома, в Саалу-Сейне, мы купим новый «Глодвин», лучше прежнего!» Старуха замолчала, ее веки закрылись. Когда она заговорила снова, шепот стал спокойным, фразы — связными: «Я поступила с тобой несправедливо, теперь меня мучает совесть. Когда мы вернемся в Саалу-Сейн, я возмещу тебе ущерб». Шепот затих, веки снова опустились. Старуха лежала не шевелясь, больше не было заметно никаких признаков дыхания.

«Она в коме», — мрачно и глухо произнес Малуф.

Мирон разглядывал неподвижное тело: «Нет, тут что-то не так».

Прошло несколько секунд. Застывшая фигура конвульсивно вздрогнула, глаза старухи широко раскрылись. «Вздор! — гортанно выдавила она. — Больше ничего не будет, я умираю. Никогда больше я не вдохну свежий ветер родной планеты. Нужно сделать то, что я обязана сделать, пока еще не поздно». Дрожащая рука старухи протянулась к тумбочке, стоявшей у койки; она взяла самопишущее перо и торопливо набросала несколько слов на листе бумаги. Закончив, она выронила перо; ее рука упала на койку. Эстер закрыла глаза и снова впала в оцепенение.

Мирон взял бумагу и прочел то, что написала леди Эстер Ладжой. «Это завещание, — сказал он Малуфу. — Она оставляет мне все свое имущество».

Капитан внимательно изучил документ: «Завещание действительно. Я присутствовал при его составлении, и мое свидетельство послужит достаточным подтверждением».

Мирон сложил бумагу вчетверо и засунул ее в карман. Несколько минут два астронавта смотрели на неподвижную фигуру старухи. Ее глаза не открывались, простыня больше не поднималась и не опадала. В конце концов Малуф произнес: «Кажется, она умерла».

«Я тоже так думаю», — отозвался Мирон.

Еще через несколько секунд Мирон сказал: «Здесь мы ничего больше не дождемся».

«Ты прав, — согласился капитан. — Ждать больше нечего».

Они покинули палату. В приемной они сообщили санитару, что пациентка, которую они пришли навестить, скончалась. Дежурный санитар нисколько не удивился и не огорчился, но покосился на двух посетителей, оценивая их внешность: «Надо полагать, вы — кровные родственники покойной?»

«Нет, — солгал Мирон. — Мы приехали по поручению знакомого — он не смог приехать сам, потому что у него нет денег на проезд».

«Жаль! — заметил санитар. — Тем не менее, за шестьдесят сольдо я могу организовать похороны с фейерверком под руководством жреца, ритуальные состязания атлетов и танцы детишек в длинных разноцветных шарфах под аккомпанемент рыгорна».

«В таких ритуалах нет необходимости, — возразил капитан Малуф. — Покойница, кремированная или даже еще не кремированная, не сможет получить удовольствие от подобного представления. По меньшей мере, мой личный опыт показывает, что это именно так. Нас вполне устроит простейшая, самая дешевая церемония».

«Какой нынче прижимистый народ пошел! — возмутился санитар. — Ладно, простейшее погребение обойдется в десять сольдо. Не будут присутствовать никакие почетные гости, а музыкальное сопровождение ограничится воспроизведением звукозаписи пяти погребальных сигналов трубы. Еще за одно сольдо можно воскурить три палочки фимиама».

Мирон уплатил десять сольдо: «Фимиам не потребуется».

«Как вам будет угодно».

После трехдневной задержки в Танджи «Гликка» должна была остановиться в Саалу-Сейне, где Мирону предстояли важные дела, связанные с передачей ему наследства леди Эстер Ладжой. Капитан Малуф согласился, однако, предварительно посетить еще один порт, а именно Дюврей на планете Альцидон, где находился Пангалактический музей искусств и где, что важнее всего, проживала Тиббет Гарвиг.

«Гликка» приземлилась в космопорте Дюврея. Мирон собрал подарки, предназначенные для Тиббет, спустился по трапу звездолета и нанял такси, которое отвезло его по красивым городским улицам в фешенебельный район Ранглинских Высот, по адресу семьи Гарвигов. Такси подъехало к внушительной усадьбе, видневшейся за воротами обширного сада. Мирон вышел из машины и, попросив водителя подождать, направился к парадному входу по дорожке, ведущей через сад.

Уже в нескольких шагах за воротами ему повстречалась пара четырехметровых монументов, стоявших по бокам садовой дорожки. Скульптуры эти, судя по всему, были плодом воображения авангардиста, замыслившего выразить таким образом свое презрение к общепринятым общественным условностям. Монументы были изготовлены из необычных материалов — разномастных металлических прутьев и прочих перекрученных и вдавленных элементов, деформированных так, словно они частично пропадали в другом измерении и частично выступали из него. Серовато-розовые трубки неприятно напоминали кишки, переплетавшиеся в промежутках между другими компонентами. Мирон в изумлении уставился на эти опусы: по-видимому Гарвиги принадлежали к избранному кругу эстетической элиты, в котором бездарное уродство считалось любопытным или оригинальным. «Странно!» — подумал Мирон.