Уильям Гибсон - Избранные произведения в одном томе [компиляция]

Сибил ощупала бюро, немного удивилась, что все ящики выдвинуты, и начала их обшаривать. Бумага, канцелярские принадлежности. Ничего полезного. И сильно пахнет чернилами — пролили их тут, что ли?

Коробку люциферов она узнала не столько на ощупь, сколько по характерному погромыхиванию. Пальцы почти не слушались. Первый люцифер затрещал и с шипением погас, заполнив комнату гнусным запахом серы. Второй осветил лампу. Левой, отчаянно дрожавшей рукой она подняла стекло и поднесла пламя к черной полоске фитиля.

Из трюмо на Сибил широко раскрытыми от страха глазами уставилось ее собственное, освещенное лампой отражение, потом оно повторилось в зеркальных дверцах шкафа. На полу и на кровати беспорядочно валялись груды одежды, и словно огромный, окутанный тенью ворон…

На подлокотнике кресла сидел человек — с длинным, зловещего вида ножом в руке.

Скрипнула кожа, человек медленно поднялся — как большая деревянная кукла, годами пылившаяся на чердаке. Он был закутан в длинный темно-серый плащ. Нижнюю часть его лица скрывал черный платок.

— Только без шума, мисс. — Страшный человек чуть приподнял свой тяжелый, вроде тех, какими мясники рубят мясо, клинок. — Сэм идет?

Сибил наконец обрела голос:

— Только не убивайте меня! Пожалуйста!

— Ну надо же, этот старый козел все никак не уймется. — Тягучий техасский говорок цедил слова, как вязкую патоку, Сибил едва их разбирала. — Ты его подружка?

— Нет! — еле выдавила Сибил. — Нет, клянусь вам, нет! Я… я собиралась его обокрасть, честное слово!

Человек с ножом зловеще молчал.

— Да ты посмотри, — процедил он наконец, — что тут делается.

Сибил в страхе оглянулась. Кто-то неленивый перевернул весь номер вверх дном.

— Здесь нечего красть, — сказал незнакомец. — Ты знаешь, где он?

— Внизу, — голос Сибил срывался. — Он пьяный! Но я его не знаю, честное слово! Меня послал сюда мой любовник, вот и все! Я не хотела, он меня заставил!

— Стихни, — прервал ее излияния незнакомец. — Я не стану без нужды обижать белую женщину. Потуши лампу.

— Отпустите меня, — взмолилась Сибил. — Я уйду и никому ничего не скажу! Я… я не хотела сделать ничего плохого!

— Плохого? — В тягучем голосе — зловещая, не оставляющая надежды уверенность. — Плохо будет только Хьюстону, но это воздаяние по заслугам.

— Я не брала карты! Я даже их не трогала!

— Карты? — Он рассмеялся — сухой, из горла идущий звук.

— Эти карты, они не его. Он сам их украл!

— Хьюстон много чего украл, — сказал незнакомец; было заметно, что он озадачен, не знает, что делать со свалившейся ему на голову девицей. — Как тебя звать?

— Сибил Джонс. — Она хватила глоток воздуха. — Я — британская подданная.

— Ну надо же, — прищелкнул языком незнакомец.

Его лица не было видно. По верхнему краю дочерна загорелого лба тянулась полоска бледной кожи, усеянная бисеринками пота. След от шляпы, догадалась Сибил. Широкополой шляпы, защищающей от техасского солнца. Техасец шагнул вперед, забрал у нее лампу и прикрутил фитиль. Его пальцы были сухими и жесткими, как дерево.

В темноте, наполнившей номер, Сибил слышала отчаянный стук своего сердца и с ужасом ощущала присутствие этого человека.

Тишина становилась невыносимой.

— Вам, наверное, очень одиноко здесь, в Лондоне? — попытала удачу Сибил.

— Может, Хьюстону и одиноко. У меня совесть почище. — Голос техасца звучал резко, неприязненно. — Ты хоть раз его спрашивала, одиноко ли ему?

— Да я его даже не знаю, — настаивала Сибил.

— Ты — здесь. Женщина, которая пришла в его номер одна.

— Я пришла за кинокартами. Это такие картонки с дырочками. Вот и все, честное слово!

Никакого ответа.

— Вы знаете, что такое кинотроп?

— Хрень какая-то железная, — устало отозвался техасец.

Снова молчание.

— Не ври мне. Ты — шлюха и ничего больше. Ты не первая шлюха, какую я вижу, и… — Он зашелся мокрым, болезненным кашлем. — Но с виду ты вроде и ничего. — В темноте, когда не видно ножа и маски, этот человек не казался таким уж страшным. — В Техасе ты могла бы выйти замуж. Начать все сначала.

— Вот бы здорово было, — вздохнула Сибил.

— У нас там мало белых женщин, на всех не хватает. Нашла бы себе приличного мужика, а не какого-то там сутенера. — Он отхаркался на пол. — Ненавижу сутенеров. — Слова падали холодно и ровно, безо всякого выражения. — Ненавижу, как ненавижу индейцев! Или мексиканцев. Мексиканских индейцев… Французско-мексиканские индейцы, три сотни вооруженных ублюдков, а то и четыре. На лошадях, добыли где-то заводные винтовки, сущие дьяволы.

— Но техасцы ведь герои, — рискнула вставить Сибил, отчаянно пытаясь вспомнить название из лекции Хьюстона. — Я слышала о… об Аламо.

— Голиад. — Голос упал до сухого шепота. — Я был в Голиаде.

— Про это я тоже слышала, — поспешила сказать Сибил. — Вы покрыли себя неувядающей славой.

Техасец откашлялся и снова сплюнул.

— Мы сопротивлялись два дня. Не было воды. Полковник Фаннин сдался. Нас взяли в плен, все было мило и вежливо. А назавтра вывели за город и хладнокровно расстреляли, всех. Выстроили в шеренгу и начали. Это была бойня, настоящая бойня.

Сибил молчала.

— Бойня в Аламо. А трупы они сожгли… Расстреляли отряд Мейера. Заставили их тянуть бобы. Маленький глиняный горшочек, тянешь жребий, вытащишь черный боб, и они тебя убивают. Вот что такое мексиканцы.

— Мексиканцы, — повторила она.

— Команчи еще хуже.

Откуда-то из ночи донесся визг тормозов, а затем глухое ритмичное постукивание.

Черные бобы. Голиад. У нее кружилась голова. Бобы, и расстрелы, и этот человек с продубленной солнцем и ветром кожей. От него пахло, как от поденщика, — лошадьми и потом. Как-то на Нил-стрит она заплатила два пенни, чтобы посмотреть диораму какой-то огромной американской пустыни, ужас искореженного камня. Слушая техасца, который, судя по его виду, родился и вырос именно в такой пугающей обстановке, Сибил вдруг осознала, что первобытные просторы из речи Хьюстона, все эти дикие дебри с их невероятными названиями и в самом деле реальны, что там действительно живут люди. Мик говорил, что Хьюстон украл когда-то целую страну, — и вот теперь за ним пришел ангел мщения. Она с трудом поборола идиотское желание расхохотаться.

Потом ей вспомнилась та старуха, торговка каменным маслом в Уайтчепеле, и как она смотрела на Мика, когда тот ее расспрашивал. Возможно, он, этот ангел Голиада, и не один. Как удалось столь странной личности попасть в «Гранд», проникнуть в запертую комнату? Как может спрятаться такой человек даже в огромном Лондоне, даже в бессчетных толпах оборванных американских беженцев?

— Пьяный, говоришь? — снова подал голос техасец.