Уильям Гибсон - Избранные произведения в одном томе [компиляция]

— Поразительно, — зевнул Мэллори. — А как их дочь?

Хетти ответила не сразу, лицо ее стало на удивление серьезным.

— Потрясная она баба, Ада. Самая мощная шлюха во всем Лондоне.

— Почему ты так говоришь?

— Она-то трахается, с кем только захочет, и никто даже заикнуться не смеет о том, что она вытворяет. Она поимела половину палаты лордов, и все они цепляются за ее юбки, как маленькие. Называют себя ее фаворитами и паладинами, и если хоть какой-нибудь из них нарушит клятву и посмеет проронить хоть словечко, остальные устраивают ему веселую жизнь. Все они крутятся вокруг нее, защищают ее, поклоняются ей, как паписты своей Мадонне.

Мэллори неопределенно хмыкнул. Со шлюхи спрос небольшой, но все равно, разве можно такое говорить? Он знал, что у леди Ады есть поклонники, но мысль о том, что она отдается мужчинам, что на математическом ложе королевы машин сопят, обливаются потом, кидают палки… нет, лучше об этом не думать. У него кружилась голова.

— Твоя осведомленность поразительна, Хетти, — пробормотал Мэллори. — Нет никаких сомнений, что ты весьма компетентна во всем, что касается твоей профессии, но…

Хетти оторвала от губ горлышко очередной бутылки и согнулась от хохота.

— О господи, — закашлялась она, вытирая с груди плеснувшую из бутылки пену. — Ну, Недди, и разговорчики же у тебя! Смотри, что ты наделал.

— Извини, — сказал Мэллори.

Хетти скользнула по нему насмешливым взглядом и подобрала с края тумбочки тлеющую сигарету.

— Вот возьми теперь тряпку и хорошенько их вымой, — предложила она. — Ведь ты же очень даже не против, да?

Мэллори без слов принес тазик, намочил полотенце и принялся осторожно протирать ее груди и пухлый белый живот с ямкой пупка посередине. Хетти смотрела из-под полуприкрытых век, затягиваясь сигаретой и стряхивая пепел на пол; можно было подумать, что ее плоть принадлежит кому-то другому. Через некоторое время, когда Мэллори покончил с животом и занялся ногами, она молча сжала подающий первые признаки жизни член и начала делать ему искусственное дыхание.

Надевая очередной чехол, Мэллори едва не потерял эрекцию. К немалому своему облегчению, он сумел проникнуть в Хетти, после чего полуобморочный орган очнулся, быстро освоился в знакомой обстановке и обрел нужную для предстоящей работы упругость. У Мэллори болели локти, запястья и спина; у основания члена ощущалось странное болезненное покалывание. Усталый и пьяный, он долбил из последних сил, из принципа, безо всякого удовольствия. Прикрытая овечьей кишкой головка истерлась почти в кровь, семяизвержение представлялось чем-то абсолютно неосуществимым — вроде как вытащить ржавый, с откушенной шляпкой гвоздь из доски. Пружины кровати трещали, как поле металлических сверчков.

На полпути Мэллори чувствовал себя так, будто пробежал много миль, а Хетти, чья погасшая сигарета прожгла тумбочку, впала то ли в транс, то ли в пьяное оцепенение. На какое-то мгновение он задумался, а не бросить ли к чертям собачьим это бесполезное занятие, сказать напрямую, что ничего не получается, однако не мог подобрать слова, которые удовлетворительно объяснили бы подобную ситуацию, а потому пилил и пилил. Мысли его скользнули к другой женщине, его кузине. В далеком детстве, забравшись на дерево за кукушиными яйцами, он видел, как ее драл в кустах один из местных парней. Через какое-то время рыжая кузина вышла за этого парня замуж, теперь это была сорокалетняя женщина со взрослыми детьми. Маленькая, кругленькая добропорядочная женщина в маленькой, кругленькой добропорядочной шляпке, однако, встречаясь с ней, Мэллори неизменно вспоминал выражение мучительного наслаждения на веснушчатом лице. Теперь он цеплялся за этот потаенный образ, как галерный раб за свое весло, и упрямо прокладывал себе дорогу к оргазму. Наконец пришло то теплое ощущение подъема в паху, которое сказало ему, что он скоро кончит и ничто не в силах ему в этом помешать, и он качал, качал, тяжело дыша и с удвоенным остервенением, пока не добился своего. Острый спазм наслаждения пробежал по его рукам, ногам, даже по ступням сведенных судорогой ног, и он вскрикнул, издал громкий животный стон экстаза, удививший его самого.

— Мамочки, — откомментировала Хетти.

Мэллори свалился с нее, грудь у него тяжело вздымалась и опускалась, как у выброшенного на берег кита. Мускулы казались резиновыми, и большая часть выпитого алкоголя вышла из него с потом. Он чувствовал себя на седьмом небе. Чувствовал, что готов умереть. Он был бы рад, например, получить — прямо здесь и сейчас — пулю от того ипподромного хлыща, приветствовал бы возможность никогда больше не покидать этой заоблачной вершины, никогда не возвращаться к нормальному бытию Эдварда Мэллори — остаться чудесным существом, утонувшим в запахах шахны и чайной розы.

Но через минуту ощущение исчезло, и он снова стал Мэллори. Слишком отупевший для таких тонкостей, как угрызения совести и чувство вины, Мэллори знал, однако, что пора сматывать удочки. Кризис миновал, эпизод отошел в прошлое. Он был слишком измотан, чтобы уйти прямо сейчас, но знал, что вскоре это сделает. Спальня шлюхи не представлялась более тихой гаванью. Стены потеряли реальность, превратились в математические абстракции, граничные условия, не способные более сдерживать его импульс.

— Давай поспим. — Хетти едва ворочала языком.

— Давай.

Он предусмотрительно положил коробок люциферов в близкой досягаемости, прикрутил лампу и остался лежать в душной мгле, как платоновская свободно парящая душа, не закрывая глаз и безразлично ощущая, как где-то очень далеко — на щиколотках — пируют блохи. Он не спал, а просто расслабленно отдыхал. Через какое-то время его мысли побежали по кругу, тогда он на ощупь отыскал люциферы и выкурил сигарету из запаса Хетти — приятный ритуал, хотя табак можно использовать и лучшим способом. Еще позднее он встал с кровати, нащупал ночной горшок и помочился. На полу была лужа эля, а может, и чего-нибудь другого. Ему захотелось вытереть ноги, но в этом не было особого смысла.

Он ждал, чтобы тьма, повисшая за переплетом голого, закопченного окна спальни Хетти хоть немного рассеялась. Наконец появились какие-то жалкие проблески, очень мало напоминающие нормальный дневной свет. Мэллори успел протрезветь, и теперь его мучила жажда; содержимое черепной коробки словно превратилось в бездымный порох. Не так уж плохо, если только не делать резких движений, просто глухие, тревожные всплески боли.

Он зажег свечу, нашел рубашку. Хетти со стоном проснулась и удивленно уставилась на него; волосы у нее слиплись от пота, глаза выпучились и странно поблескивали: «эллиндж», назвали бы такой взгляд в Сассексе, — чумовой.