Джордж Оруэлл - Избранные произведения в одном томе

Чем ближе к подъезду Равелстона, тем сам он делался дороже Гордону. Пора прощаться с обожаемым другом и возвращаться, возвращаться по темным улицам в свою пустую холодную комнатенку. Равелстон сейчас, конечно, предложит: «Зайти не хотите?», а Гордон, разумеется, ответит: «Нет». Заповедь неимущего: никогда не обременяй подолгу своим присутствием тех, кого любишь.

Они остановились у входа, Равелстон рукой в перчатке взялся за копье железной ограды.

— Может, зайдете? — сказал он без излишней настойчивости.

— Нет, спасибо. Пора домой.

Равелстон приготовился открыть калитку, но не открыл. Глядя куда-то поверх головы Гордона, проговорил:

— Слушайте, Гордон, я могу вам кое-что сказать, вы не обидетесь?

— Говорите.

— Ну, понимаете, меня ужасно бесит все это, насчет вас и вашей девушки. Пригласить нельзя и все такое.

— Да ничего, ерунда.

Как только Равелстон заговорил, Гордона прожег стыд за свои дурацкие плаксивые монологи (вот так всегда: вырвется из тебя, потом локти кусаешь). Он тряхнул головой:

— Лишнего я, по-моему, вам наболтал.

— Ну, Гордон, послушайте меня. Позвольте дать в ваше распоряжение десятку. Сводите девушку в ресторан, съездите с ней куда-нибудь, ну, что хотите. У меня такой жуткий осадок при мысли…

Гордон сурово, почти свирепо насупился и сделал шаг назад, как будто на него замахнулись. Раздирало искушение взять. Десять фунтов — огромные деньги! Мелькнула картинка — они с Розмари за столиком, на котором персики и виноград, рядом улыбчиво порхает лакей, поблескивает горлышко темной и запыленной винной бутылки в плетеной колыбели.

— Бросьте вы! — буркнул он.

— Ну поймите, мне приятно дать вам взаймы.

— Спасибо. Я предпочитаю сохранить дружбу.

— А вам не кажется, что от этой фразы отдает вульгарной буржуазностью?

— А не вульгарно брать у вас в долг? Мне десять фунтов и за десять лет вам не отдать.

— Ну, это бы, пожалуй, меня не разорило. — Равелстон, прищурясь, не отрывал взгляд от горизонта. Не получалось выплатить очередной стыдливый штраф, к которому он почему-то сам себя то и дело приговаривал. — Знаете, у меня довольно много денег.

— Знаю. Поэтому и не беру.

— Вы, Гордон, иногда какой-то совершенно непрошибаемый.

— Есть грех, что ж теперь делать.

— Ну хорошо! Раз так, спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Минут десять спустя Равелстон катил в такси, рядом сидела Хэрмион. Вернувшись, он нашел ее в гостиной; она спала или дремала в огромном кресле у камина. При каждой скучноватой паузе его подруга умела подобно кошкам мгновенно засыпать, и чем глубже был сон, тем бодрее она потом была. Когда Равелстон наклонился к Хэрмион, она, проснувшись, сонно ежась и зевая, с улыбкой потянулась ему навстречу теплой щекой и голой, розовой от каминного огня рукой.

— Привет, Филип! Где это ты шатался? Жду тебя уже целую вечность.

— Заходил выпить с одним приятелем. Вряд ли ты его знаешь — Гордон Комсток, поэт.

— Поэт! И сколько же он занял у тебя?

— Ни пенса. Он весьма своеобразный. Со всякими странными, нелепыми предрассудками насчет денег. Но очень даровит.

— О, твои даровитые поэты! А у тебя усталый вид. Давно обедал?

— В общем, как-то так получилось без обеда.

— Без обеда? Но почему?

— Ну, даже трудновато ответить, случай такой непростой. Видишь ли…

Равелстон объяснил. Хэрмион рассмеялась и, потянувшись, поднялась.

— Филип, ты просто глупый старый осел! Лишить себя обеда, щадя чувства какого-то дикого существа. Надо немедленно поесть. Но разумеется, кухарка твоя уже ушла. Господи, почему нельзя держать нормальную прислугу? И зачем непременно жить в этой берлоге? Едем, поужинаем в «Модильяни».

— Одиннадцатый час, скоро закроют.

— Ерунда! Они открыты до двух, я звоню и вызываю такси. Тебе не удастся уморить себя голодом!

В такси она, все еще полусонная, устроилась головой на его груди. Он думал о безработных Мидлсборо — семеро в комнате, на всех в неделю двадцать пять шиллингов. Но рядом — прильнувшая Хэрмион, а Мидлсборо так далеко. К тому же он был чертовски голоден, и за любимым угловым столиком у «Модильяни» совсем не то, что на деревянной лавке в захарканном, воняющем прокисшим пивом пабе. Хэрмион сквозь дрему его воспитывала:

— Филип, скажи, почему надо обязательно жить так ужасно?

— Ничего ужасного не вижу.

— Да-да, конечно! Притворяться бедняком, поселиться в дыре без приличной прислуги и носиться со всяким сбродом.

— Сбродом?

— Ну, этими, вроде сегодняшнего твоего поэта. Все они пишут в твой журнал, только чтоб клянчить у тебя деньги. Я знаю, ты, конечно, социалист. И я, мы все теперь социалисты, но я не понимаю, зачем надо раздавать этим людям деньги, дружить с низшими классами? На мой взгляд, можно быть социалистом, но время проводить в приятном обществе.

— Хэрмион, дорогая, пожалуйста, не говори «низшие классы».

— Но почему, если их положение ниже?

— Это гнусно звучит. Называй их рабочим классом, хорошо?

— О, пусть будет ради тебя «рабочий класс». Но они все равно пахнут!

— Не надо о них так. Прошу тебя, не надо.

— Милый Филип, иногда я подозреваю, что тебе нравятся низшие классы.

— Конечно, нравятся.

— Боже, какая гадость! Б-рр!

Она затихла, устав спорить и обняв его сонной нежной русалкой. Волны женского аромата — мощнейшая агитация против справедливости и гуманизма. Когда перед фасадом «Модильяни» они шли от такси к роскошно освещенному подъезду, навстречу, словно из уличной слякоти, возник серый худющий оборванец. Похожий на льстиво и пугливо виляющую дворняжку, он вплотную приблизился к Равелстону бескровным, жутко заросшим лицом, выдохнув сквозь гнилые зубы: «Не дадите, сэр, на чашку чая?» Равелстон, брезгливо отшатнувшись (инстинкт не одолеешь!), полез в карман, но Хэрмион, подхватив его под руку, быстро утащила на крыльцо ресторана.

— Если б не я, ты бы уже с последним пенни распрощался! — вздохнула она у дверей.

Они уселись за любимый угловой столик. Хэрмион лениво отщипывала виноградины, а изрядно проголодавшийся Равелстон заказал старинному другу официанту весь вечер грезившиеся ему антрекот и полбутылки божоле. Седой толстяк итальянец расторопно доставил на подносе ароматный ломоть. Воткнув вилку, Равелстон надрезал сочную багровую мякоть — блаженство рая! В Мидлсборо они сопят вповалку на затхлых кроватях, в их животах хлеб, маргарин и жидкий пустой чай… И он накинулся на жареное мясо с позорным восторгом пса, стащившего баранью ногу.

Гордон быстро шагал к дому. Холодно, пятое декабря, самая настоящая зима. По заповеди Господней обрезай плоть свою! Сырой ветер злобно свистел сквозь голые сучья деревьев. Налетчиком лютым, неумолимым… Вновь зазвучавшие внутри строфы начатого в среду стихотворения гадливости не вызывали. Удивительно, как поднимали настроение встречи с Равелстоном. Просто поговоришь с ним, и уже как-то уверенней. Даже когда сам разговор не получался, все равно не было потом чувства провала. Гордон вполголоса прочел все шесть готовых строф — а что, не так уж плохо. Всплывали обрывки того, что он наговорил сегодня Равелстону. В общем, сказал, что думал и думает. Унижения бедности! Разве со стороны понять такое? Тяготы не вопрос, вынести можно, если б не унижение, постоянное скотское унижение. У этих богачей есть право, желание и способы вечно тебя пинать. Равелстон не верит. Слишком он благороден, чтоб поверить. Ему-то, Гордону, лучше знать. Он-то уж знает, знает! С этой мыслью Гордон вошел в прихожую — на подносе белело ожидавшее его письмо. Сердце подскочило. Любое письмо сейчас безумно будоражило. Он через три ступеньки взлетел наверх, заперся и зажег рожок. Письмо было от Доринга.