Теодор Старджон - Избранные произведения в одном томе [компиляция]

— Откуда ты знаешь? О чем ты говоришь?

— Назови это интуицией. Главное, я знаю, как дела шли до сих пор, и знаю, что если ты… мы… это неважно… нам нельзя рисковать и менять старый добрый статус-кво.

Она закричала:

— А что будет со мной?!

— Сурово тебе… — сказал Латч. Я знал его много лет, но первый раз услышал, чтобы он говорил сдавленно, без легкости. — Фоун, в этой команде четырнадцать лабухов, и они все относятся к тебе так же, как ты ко мне. Не тебе одной — всем сурово. Думают, что будет, когда у тебя снова настанет весенняя лихорадка… — По-моему, он опять закусил нижнюю губу. Потом произнес голосом, почти таким же мягким, как гитара Скида на басовых тонах:

— Извини меня, деточка…

Фоун взорвалась:

— Не зови меня деточкой!!

— Лучше иди и играй свои гаммы, — проговорил он невнятно.

Хлопнула дверь.

Довольно скоро он меня выпустил. Сам сел у окна и стал глядеть наружу.

— Ну, и зачем ты это сделал? — поинтересовался я.

— Ради сообщества, — ответил он, глядя в окно.

— Ты псих. Ты разве ее не хочешь?

Я видел только часть его лица, но ответ был ясен. Наверно, до того я не понимал, как сильно он ее хотел. Наверно, я и не думал об этом. Он сказал:

— Я не настолько ее хочу, чтобы совершить убийство ради малого шанса ее получить. Как ты. Если кто-то хочет ее сильней, чем я — значит моих чувств недостаточно. Так я это понимаю.

Я бы мог тогда сказать, что меня разбирает не только из-за него и Фоун, что это лишь часть дела. Но вроде бы ни к чему было сейчас выкладывать все карты. Хочет изображать порядочного — милости просим. Я только сказал;

— Ну, пойду укладываться. Латч вскочил и загремел:

— Не делай этого! Слушай, хипстер, ты видел, как далеко я зашел, чтобы не навредить сообществу. Ты мне сегодня дал урок, крутой урок, ты меня образумил, и во имя Бога не разваливай теперь группу! — Он подошел ко мне вплотную: пришлось задрать голову, чтобы видеть его лицо. Ткнул пальцем мне в грудь. Если ты сейчас уйдешь из сообщества, клянусь, я тебя выслежу и затравлю до смерти. Теперь убирайся.

— Очень хорошо, — ответил я. — Но послушай.

Ты мне вернул билет на вход, а сам играешь опасное соло. Подумай обо всем спокойненько, и если захочешь, чтоб я остался, скажи сегодня вечером. Сделаю, как скажешь.

Он ухмыльнулся — нормальной своей ухмылкой.

— Ладно, Флук. До встречи.

Трудно ненавидеть такого парнягу. Но если сумеешь, то и дело сделаешь.

Я сумел.

Так-то. Значит, я попробовал по-умному. В следующий раз попробовал по-тайному.

Мы играли на Западном побережье, то там, то здесь. Выложились в двух забойных фильмах и тринадцати короткометражках. Поучаствовали в самых известных радиопрограммах. Вернулись на Восток, малость побыв в Чикаго Добрая Домашняя Неделя с родней Фоун, — а потом три недели без перерыва в Парамаунте. Играли сладко, так что местные оглядывались друг на друга и улыбались. Или играли бешено, так что крышу сдувало. Ну, вы сами знаете.

Я ненавидел каждый доллар, что валился нам в руки, и каждый взрыв аплодисментов, и каждую газетную строку, где нами восхищались, а такого, чтобы ненавидеть, была куча. «Пропащие парни» играли столько разной музыки, что от нее нигде не спрячешься. Я видел музавтомат с шестью пластинками Кроуфорда одна над одной! Весь мир вешался на шею Латчу, потому как он отличный парень. А я наживался, потому как он был добр ко мне. И весь мир провонял этим хорьком и его музыкой. От нее нигде не было продыха. (Не приходилось слышать запись «Дабу-дабай» в исполнении французского «Горячего джаза»?) Здоровущая тюряга для старины Флука — шелковая тюряга. Палата в психушке, обитая войлоком.

Фоун была малость измученная после Боулдер-Сити, но понемногу приходила в себя. Училась чувствовать одно, а делать другое. Как и мы все. Что же, разве это не основа всего, разве не с этого приходится начинать в шоу-бизнесе? Она училась лучше всех.

Мы опять двинулись на Запад, потом на Юг, и я попытался еще раз — уже по тайному — в Батон-Руже.

Там снова был загородный клуб, убойный такой, с волнистыми стеклами, акустическими потолками и прочими примочками. Не скажу, что меня подпихнуло что-то специальное, — попросту я задолго до того все продумал и дожидался только места рядом с текучей водой. В Батон-Руже был хорошенький ручей перед входом и еще речка Олд-Мен, и она ничего не расскажет.

Все было очень просто — удивительно, какими простыми оказываются некоторые дела, когда их наконец сделаешь, даже если они годами выедали тебе нутро. Латчу пришло письмо. Клубная гардеробщица отвернулась, чтобы повесить плащ, возвращается, а на тарелке для чаевых лежит письмо. Куча народу толклась в холле, ходила туда-сюда. Я тоже там толокся. Уборная помещалась внизу, под лестницей — я тем вечером заплохел. Все это знали и все смеялись над стариной Флуком. У меня аллергия на креветок, а здесь пришлось заглотать добрый фунт жареных креветок с рисом из Нового Орлеана. Получилась такая крапивница, что ее не скрывал даже жирный грим; я едва переставлял ноги и вынужден был путешествовать вниз каждые двадцать минут. И иногда там задерживался.

Латч получил это письмо. Оно было заклеено, адрес напечатан на машинке. Без обратного адреса. Гардеробщица передала письмо метрдотелю, а тот — Латчу. Парень прочел его, сказал Криспину и Фоун, что вернется, но не знает когда, надел шляпу и ушел. О чем он мог думать по дороге? О письме, наверное. Там говорилось:

«Дорогой Латч!

Прежде всего, никому пока не говори об этом письме. Убедись, что никто не смотрит тебе через плечо и вообще не подглядывает. Латч, я вне себя потому, что кое-что слышал. Думаю, моей дочери Фоун грозит серьезная опасность, и должен с тобой переговорить. Я в Батон-Руже. Фоун пока не надо об этом знать. Возможно, за этой историей ничего не стоит, но лучше избегать риска. Жду тебя рядом с пакгаузом над Морреро — это вниз по реке от Батон-Ружа. На пакгаузе со стороны улицы надпись: «Ле-Клерк и сыновья». Я в конторе, что у конца причала. Думаю, за тобой могут следить. Возьми такси до склада у Морреро, а дальше пройди к реке. Заплутаться невозможно. Насмотри, чтобы не было хвоста, осторожность необходима. Надеюсь, однако, что тревога окажется ложной.

Это письмо возьми с собой. Если мои опасения справедливы, то даже сжечь его в клубе небезопасно. Поторопись, пожалуйста.

С волнением

Я горжусь этим письмом. Папочка нашей Фоун и Латч были настоящие друзья-приятели, и старик не попросил бы об одолжении, если бы не важное дело.

Письмо было единственной уликой, других не было, но Латч унес его с собой. Чистая работа, хоть я и говорю это о самом себе.

Латча никто не видел. Таксист не знал, кто он такой, или просто никому об этом не заикнулся. Латч приехал так быстро, как сумел, постучался в дверь конторы. Внутри горела тусклая лампа. Никто не ответил. Латч вошел и закрыл за собой дверь. Позвал — очень тихо: