Олег Дивов - Русский фронтир [антология]

Полковник вытряхнул из полуживого Сорочкина все имена, пароли и явки, пообещал допрос под гипнозом на случай, если пациент чего забыл, и посоветовал молиться. Леша страдал, ныл и жаловался. Не понимал, за что с ним так грубо. Он еще не уяснил, чего натворил и чем страшна ветряная оспа в условно античном городе, где двадцать тысяч человек без иммунитета.

Начали заболевать местные, подозрительно быстро, ненормально для ветрянки. Доктор Шалыгин разобрался с вирусом – и слегка напрягся. Долго сидел на посту дальней связи, консультируясь с Москвой. В городе народ падал, будто его из пулемета косят. Мы пытались уговорить местных носить марлевые повязки, но стояла удушливая жара, и ничего путного из этого не вышло.

Когда насчитали первые сто смертей, Сорочкин был уже вполне ходячий. С базы Лешу не выпускали, да и перемещался он строго от санчасти до поста ДС, где ему устраивали межпланетные допросы суровые дяди из ФСБ. Думаю, это немного развлекало Сорочкина, потому что экспедиция с ним не разговаривала вовсе. Добряк Шалыгин, у которого тот трудился санитаром, и то низвел общение до уровня подай-принеси-пошел вон.

Леша все рвался узнать у меня, как там Гена. Что я мог сказать? Унгелен боролся со смертью. В короткие минуты просветления спрашивал, как там Леша, и корил себя за то, что всех подвел. Мне умереть со стыда хотелось, когда он так говорил.

Москва дала предварительные данные по вирусу. Никогда еще я не видел Шалыгина растерянным, а полковника – испуганным. В тот же день зараза впервые «пробила иммунитет» у одного из наших. Полковник заставил всех поголовно надеть респираторы. Люди начали терять сознание: по летней жарище дышать в намордниках было трудно. Доктор сказал, что это сугубо психологический эффект, и щедро накормил экспедицию транквилизаторами. Некоторым полегчало, некоторым не очень.

Сорочкин начал потихоньку высовываться из санчасти, гулять по базе, его не замечали в упор и даже под ноги не плевали. Демонстративно. А лучше бы морду в кровь разбили.

…Унгури повернула ко мне мокрое от слез лицо:

– Ты не носишь маску. Почему? Это ведь опасно для вас тоже, и тебе было приказано, я знаю.

– Вожди не носят масок.

Я сказал это, не думая о контексте, подтексте и так далее. Правящая династия отказалась от респираторов принципиально и наотрез. Ну да, полковник чуть из сапог не выпрыгнул, когда разведка ему настучала, что я снимаю респиратор во дворце. Он сделал понятно какой вывод: этот скользкий тип рискует собой ради дипломатии, хочет понравиться Тунгусу. Полковник даже крикнул в сердцах: ну, если сдохнете, так и доложим вашему начальству – прогибался перед местными!

А я просто так захотел – без маски.

Вожди не носят масок, и все тут. Только сказав это, глядя в бездонные глаза Унгури, я подумал: какая, черт побери, емкая метафора. На Земле правитель всегда артист и притворщик, даже если совсем не хочет – надо. На Земле-2 по-другому, тут рулят вожди. Те, кто ведут за собой. Они не лицемерят перед народом. И народ идет за ними…

Между нами лежал мертвый Унгелен. Юноша, за которого сестра отдала бы свою жизнь, а я… А меня хватило на то, чтобы делать уколы, обрабатывать ранки и держать мальчика за руку. И все без толку.

Я смотрел на Унгури и думал, что если она умрет, Сорочкин – труп.

Придушат и зароют? Нет. Я не способен взбеситься настолько, чтобы убить голыми руками. Таких не берут в дипломаты. Можно достать ствол, но будут неприятности у военных. Зато строительный пистолет взять на складе не проблема.

Пули ты недостоин. Жил грешно – умри смешно. Гвоздь тебе в голову. В самый раз.

Унгури смотрела на меня и, казалось, прямо в душу. На миг стало боязно: вдруг она догадается, о чем я думаю. Она ведь может. Не надо ей. Лишнее это.

– Мы ходим без масок, потому что все здесь – наши родичи, – сказала девушка. – Весь город, весь мир. Понимаешь?.. Пойдем к отцу, надо сказать ему, что Унгелен… Остался с нами навсегда.

– Я… Ты уверена, что я нужен?

– Ты мне нужен. И ты был с ним все время. С самого начала без маски. Почему без маски? Я не спрашиваю, ты ответь себе.

– Потому что так захотел, – честно сказал я.

И тогда она улыбнулась. Едва заметно.

Унгусман принял нас внешне спокойно, он был давно готов к потере сына. Осталось еще трое и две дочери. Все сегодня будут плакать. А Тунгус обнимет каждого и найдет для него слова утешения.

Я не ждал, что такие слова у него есть для чужака.

Он сгреб в охапку Унгури и что-то шептал ей на ухо. Потом взглядом, полным боли, но полным и достоинства, нащупал меня.

– Ты возлагал большие надежды на младшего вождя Унгелена, советник, – прогудел вождь усталым тяжелым басом, ритуальным голосом смерти. – Теперь все будет сложнее, ты знаешь. Но Унгелен остался с нами навсегда и поможет нам. Просто вспоминай его в трудную минуту.

Я промямлил что-то невнятное, принес соболезнования и поспешно откланялся. До конца дежурства было еще два часа; я не мог больше оставаться во дворце и попросил моего сменщика Рыбаренко приехать. Тот сказал: что-то случилось? Или у меня, образно выражаясь, батарейки сели?

– Вроде того. У меня Гена умер.

– Ах ты… Я бегом. Я мигом… Прямо не знаю, как ребятам сказать. Все понимали, что не вытянем парня, но…

– Ты ребятам другое скажи. Я видел, Сорочкин начал по базе гулять. Заверни в санчасть и попроси, чтобы его попридержали, когда я вернусь. Ну и меня лучше не пускать внутрь какое-то время…

Честно, сам от себя не ожидал. Просто вырвалось. Бурным потоком выплеснулось наружу.

А может, цену себе набивал. А может, хотел показаться нормальным человеком, у которого есть слабости. А может…

– Еще бы, – сказал Рыбаренко. – Момент, сделаю. Я уже на ходу. Держись там…

У меня не найдется алиби, ну и просьба спрятать Сорочкина, слух о которой разнесется по всей базе, тоже сыграет роль. Меня ни в чем не обвинят, но все будут думать, каждый свое.

А вот бригадир строителей Рыбаренко окажется «на подозрении», вплоть до того, что беднягу попытаются отстранить от дежурств во дворце, как утратившего бдительность и главное, не стукнувшего куда положено.

Рыбаренко отвечал за склад инструментов и расходников.

Пока мы передавали дежурство и я возвращался, на склад пролез через окно ведущий специалист экспедиции Алексей Сорочкин.

Он взял строительный пистолет и забил себе гвоздь в висок.

На Тунгуса это произвело впечатление. По здешним понятиям самому наказать себя за ошибку – значит отречься от почета, с которым тебе размозжит башку дубиной вышестоящий начальник. С точки зрения вождя, Леша признал себя запредельным идиотом, недостойным не то что казни, а даже суда.

По оценке вождя, Сорочкин был все-таки жертвой обстоятельств, а не сознательным злодеем. Тунгус планировал выторговать его себе – и пускай вкалывает тут пожизненно, обучая туземцев языкам и составляя разговорники. Продолжая, в общем, дело Унгелена.