Владимир Поселягин - Командир Красной Армии [litres]

– Тогда совсем проблем нет.

– Хорошо, пошли. Конечно, новости, что мы получили, радостные, но пора приниматься за работу.

Пока мы шли к штабному домику, я прикинул, как все это повлияет на наше будущее. По прикидкам – никак. Можно оставаться тут, продолжая удерживать оборону, несмотря на опасение, что нас обойдут, ведь соседей ни справа, ни слева у нас нет. Но с последними сообщениями эта опаска пропала. Немцы все силы сейчас бросают на закрытие прорыва, так что им не до нашего заштатного участка. Тем более мост-то взорван, а он тут один на пятьдесят километров, не считая брода, о котором знали только местные. На немецких картах брода не было.

Разведчиков опросил быстро, вполне хватало и тех данных, что предоставил Саня, его профессионализму я доверял, так что я больше изучал молодого матроса, что стоял левее главстаршины.

– Расскажите о себе, – попросил я, когда тот закончил докладывать о проведенной разведке.

– Главстаршина Сергей Рокотов. Двадцать семь лет. Из Мурманска, – коротко представился старший моряк.

– Владимир Мишин. Двадцать один год. Из Ленинграда, – так же коротко представился молодой.

«Он еще и из Питера, то есть из Ленинграда, как и я. Странное совпадение, может, действительно родственник? Так я об этом не помню, точнее, не знаю. После гибели родителей на Севере меня отправили в детдом. О том, что у меня есть тетка, я в курсе, только она была старенькая. Я помню, как он меня навещала. Рассказывала о родственниках – большинство погибло в блокаду и на фронте. Это все».

– Расскажи о себе, есть родственники в Ленинграде?

– Есть… – неуверенно ответил Владимир.

За десять минут опросив его под удивленным взглядом начштаба, я отпустил моряков и задумчиво откинулся на спинку стула, не реагируя на вопросы Сани.

Рассказ прояснил многое. Мы действительно родственники. У нас один прадедушка. То есть это для меня он прадедушка, а для Владимира отец. Мой дед был Владимиру младшим братом. Про него я ничего определенного сказать не могу, но вроде тетка говорила, что Владимир пропал без вести в войну.

– Что? – не расслышал я.

– Почему ты Григорьеву представился Мишиным? – прямо спросил Саня.

Врать ему не хотелось, поэтому я, чуть помедлив, пояснил:

– Это моя настоящая фамилия. Документы Фролова мне попали случайно. Его убили какие-то урки, потом уже они мне попались в руки. Думаю, эти урки работали на немцев, у них была пачка из тридцати удостоверений командиров РККА и НКВД. Наверное, собирали документы для диверсантов.

– Зачем сменил фамилию?

– Были причины. Тебе о них знать не надо, целее будешь.

– Это твое решение и… спасибо, что сказал правду. Мишин, кстати, тебе кто?

– Похоже, что родственник… Что ты там до этого спрашивал?

– Что? А… когда начнем операцию?

– Через полчаса, ровно в три дня, – сверился я с часами. – С танкистами устойчивая связь?

– Да.

– Сообщи им координаты немцев…

Ефрейтор Ганс Отто Байер был расстроен. После той бойни, что произошла десять дней назад, он и остальные выжившие были отправлены в отдел контрразведки, где их плотно допрашивали. Конечно, бегство с поля боя сильно ударило по личному делу ефрейтора, и о земле под Киевом можно было забыть, теперь дадут где-нибудь в белорусских болотах. Но то, что другого выбора у та не было, признали даже офицеры гестапо, проводившие проверку.

После пяти дней мытарств получив сообщение, что полк будет заново сформирован в Польше, выжившие было воспряли духом – все-таки подальше от войны, ведь всем известно, что солдаты всегда остаются в своих подразделениях. Однако командир дивизии подложил им свинью, переведя в другой полк. Мечты вернуться в Польшу и повалять на сеновалах всегда согласных прекрасных полек так и остались мечтами.

За несколько дней они немного отошли от того чувства поражения, что вселилось в солдат после бегства от уничтоженной колонны. За день полк проходил до пятидесяти километров в сутки. Несколько раз бывало, что к ним с поднятыми руками выходили целые подразделения русских, даже однажды целая рота с командиром во главе. Ефрейтор тогда с чувством попинал этого лейтенанта, хэкая при каждом ударе. Потом он лично пристрелил лейтенанта и именно тогда понял, что пришел в норму, и ругань командира своего взвода слушал с довольным лицом. С тех пор он обязательно убивал одного из пленных, находил для этого повод.

Дальше их полк был на острие флангового охвата одной из армий русских, когда внезапно блестяще проходившая операция дала сбой. Когда колонна приблизилась к переправе, вдруг открыла огонь охрана моста. Среди всей какофонии опытный ефрейтор сразу выделил такие знакомые очереди русских зениток. Когда в борт их грузовика влетел шальной снаряд, разорвав двух сидевших рядом солдат, Ганс Отто первым с отвисшими сзади штанами и опустевшим кишечником покинул кузов и залег на обочине, отползая в поле. Этот ад длился так долго, что Байер чуть не сошел с ума, глядя, как погибают его товарищи. Некоторые падали от настигших пуль и снарядов, кто заживо сгорал, облитый бензином от взорвавшегося топливозаправщика, кого намотали на гусеницы свои же танкисты, в дыму ничего не видевшие.

В себя ефрейтор пришел только спустя час, когда полк отошел в низину и разослал патрули, убирая с дороги погибших и уничтоженную технику.

Буквально через два часа пришел приказ от командира корпуса оставить заслон и срочно выдвигаться в другой квадрат, чуть ли не на восемьдесят километров в сторону. Командир моторизованного полка оставил у неизвестной реки сильно прореженный русскими батальон майора Байера, однофамильца ефрейтора. Вместо шестисот человек тот насчитывал теперь всего четыреста пятьдесят солдат.

Ефрейтор возблагодарил судьбу, что майор Байер, решившись на попытку переправы, выбрал третью роту, а не первую, в которой служил ефрейтор и которая понесла самые большие потери. Тогда, находясь в прикрытии, он лично наблюдал, как выскочившие на берег две танкетки открыли ураганный огонь по беспомощным солдатам вермахта, находившимся на середине реки и на берегу. Тяжелые крупнокалиберные пули быстро предотвратили переправу, а танкетки, газанув, скрылись за складками местности, уйдя от мести обозленного майора Байера, приказавшего противотанкистам обстрелять тот берег. Две пушки батальона даже не успели повернуть в сторону опасности. Танкетки уже исчезли и больше не появлялись.

Ужас начался после обеда следующего дня, когда батальон полностью пришел в себя и взял под наблюдение противоположный берег, где окопались русские. Внезапно начался страшный артналет, причем снаряды ложились с такой точностью, что стало не по себе. Где-то явно сидел корректировщик. На воздух взлетали палатки, уцелевшая техника батальона, накрыло и минометную батарею, у которой суетились минометчики. Оглушенного ефрейтора Байера откинуло в сторону, поэтому он не слышал, как кричали солдаты батальона, после того как налет завершился, о русских танках. Только почувствовал, как затряслась земля под телом.