Антон Первушин - Резец небесный (Операция «Испаньола»)

– Какой бред! – вырвалось у моего деда. – Объективный и субъективный миры разделены. Это ещё Гегель доказал.

– Плохо вы изучали Гегеля, – обронил Штайнер с усмешкой. – Но не о Гегеле сейчас речь. Чтобы вам было понятней, давайте представим себе следующую упрощённую модель мироздания. Пусть это будет граммофон. Вы знаете, что такое граммофон?

– Знаю. Не в Африке живём.

– Так вот, граммофон. Пока на граммофоне нет пластинки, он представляет собой кучу бесполезного металлического хлама. Но вот вы берёте пластинку, ставите её, заводите пружинный механизм, пластинка начинает крутиться, игла скользит по бороздкам, и вы слышите мелодию. Эта мелодия и есть то, что мы называем жизнью. А бороздки и сама пластинка – мир, который нам известен, и законы, им управляющие. Всё вертится вокруг некоего стержня, который является главенствующим и непознаваемым. И есть ещё резец – тот самый, который прорезал на нашей пластинке эти бороздки. Он, резец, имеет прямое отношение к тому, о чём мы говорили ранее – к «творчеству неба».

– Кажется, начинаю понимать, – сказал мой дед. – Но какое вы можете предложить практическое применение всем этим выкладкам?

– О! – восхитился Феликс Штайнер. – В вас говорит настоящий европеец. Только европеец способен искать практическую отдачу там, где сын Азии видит лишь упражнение для совершенствования внутреннего «я».

– А вы не европеец? – огрызнулся мой дед, который почему-то решил, что хауптман пытается его поддеть.

– Европеец, – Штайнер кивнул. – И тоже отрицаю принцип «у-вэй». Человек может и должен вмешиваться в «творчество неба», иначе всё теряет смысл. Однако не у всякого есть к этому предрасположенность, и ещё меньше людей, которые смогут чего-то достичь на этом пути.

– Но каков метод управления «небесным резцом»?

– Вы меня неправильно поняли. Я не собираюсь управлять «небесным резцом». Я собираюсь изменить бороздки на своей внутренней пластинке так, чтобы изменилась мелодия нашей жизни.

Мой дед захохотал. Картина, нарисованная Штайнером, показалось ему настолько нелепой, что он долго не мог успокоиться.

– Ну так может, вы это… – юмористически предложил он, – попросите у мироздания лишнюю пайку? А то живот подводит.

Штайнер не обиделся, а улыбнулся в ответ.

– Это незначительная цель. Она не стоит того, чтобы вмешиваться в «творчество неба». Я думаю о будущем своей родины.

– Реванш? – подозрительно осведомился мой дед.

Он знал, что среди немецких военнопленных, собранных здесь, довольно сильны реваншистские настроения. Большинство из этих фрицев попали в плен в самом начале войны, не видели Сталинграда и развалин Берлина, а потому втихую продолжали лелеять мечты о «мировом господстве».

– Возможно, реванш, – сказал Штайнер, но, предугадывав бурную реакцию собеседника, сразу же оговорился: – Но не военный. Хватит войн. Пора учиться просто жить.

Мой дед не упустил случая позлорадствовать:

– Хорошо, что древние китайцы ошибались и никаких «сверхчеловеков» не бывает. Иначе вы действительно весь мир на уши поставили бы.

Штайнер ничего ему тогда не ответил.

В пятьдесят шестом году мой дед был освобождён и полностью реабилитирован. Ему восстановили звание и награды и даже разрешили вернуться в Ленинград. Хауптман Феликс Штайнер, с которым они провели ещё много занимательных бесед, вернулся на родину гораздо раньше и с тех пор никак не давал о себе знать – трудно это было сделать из-за «железного занавеса», разделившего Европу. А может, и не хотел он этого, не усматривая в гексаграмме своей жизни необходимости новой встречи с «великим человеком».

Восстановиться на кафедре Политехнического института в качестве студента-аэродинамика мой дед не сумел. С одной стороны, давало себя знать прошлое поражение в правах, с другой – староват он был для того, чтобы сидеть за партой. Отец его, и мой прадед, к тому времени уже умер, но кое-кто из новой профессуры был ему обязан, и по их рекомендации моего деда приняли на кафедру аэродинамики в качестве механика. Потом он женился, появились дети, и жизнь пошла по накатанной колее.

На двадцатипятилетие Великой Победы безымянный журналист «Огонька», просматривая старые подшивки газет военно-патриотической направленности в поисках интересного материала, который можно было бы представить читателям в связи со знаменательной датой, наткнулся в декабрьском номере «Красной Звезды» за сорок первый год на странную фотографию: офицер Люфтваффе при полных регалиях, но без погон собственноручно передаёт советскому лётчику пистолет «вальтер». Журналиста заинтриговал этот эпизод военной истории, и он решил сделать статью о подвиге лейтенанта Громова. И началось! Моего деда вытащили из забвения, спокойный ритм его жизни был нарушен, у него брали интервью, его показывали по телевидению. Слава моего деда в какой-то момент достигла такого размаха, что на него обратил внимание сам Леонид Ильич.

– Кто это? – спросил Леонид Ильич в своей неподражаемой манере.

– Это, Леонид Ильич, ветеран Великой Отечественной войны, – ответил секретарь-референт. – Сбил двадцать четыре самолёта немецко-фашистских захватчиков.

– Ну? – изумился Леонид Ильич, который не сбил ни одного. – Герой! А какие у него есть правительственные награды?

Вопрос был важный, потому что, как мы знаем, Леонид Ильич был неравнодушен к правительственным наградам. Секретарь-референт навёл справки и к ужасу своему выяснил, что у товарища ветерана наград кот наплакал: орден Красного Знамени да пара медалек – а ведь Леонид Ильич назвал его «героем». Глава государства не мог ошибаться, поэтому не прошло и недели, как моему деду было присвоено звание Героя Советского Союза и на грудь ему в торжественной обстановке нацепили звезду. В «Огоньке» ликующе писали: «Награда нашла Героя».

На кафедре по поводу награждения скромного механика столь высоким званием был устроен целый банкет. Заведующий кафедрой произнёс прочувствованную речь, в которой многословно и со слезой обвинял себя и других ведущих профессоров института в том, что они забыли, какой человек у них тут работает, что это же сын столпа отечественной аэродинамики, что это же боевой лётчик, что это же Герой, и так далее, и тому подобное. Про то, что часть своей жизни мой дед провёл за колючей проволокой сталинского концлагеря, заведующий кафедрой деликатно умолчал.

Впрочем, разорялся заведующий чисто для галочки. Никаких шагов по улучшению благосостояния моего деда руководство кафедры не предприняло. Пошумели и успокоились, даже зарплату не повысили.

Да и сам дед не очень настаивал. Внезапная слава тяготила его. Он был вполне доволен своим статусом, счастлив в семейной жизни и, когда волна чествований схлынула, спокойно ушёл в тень. Он, конечно, выступал с краткими речами перед учениками 191-й школы, в которой учились его дети, а затем – внуки, на День Победы и 1-го сентября, но делал это только по личной просьбе завуча школы.