Антон Первушин - Удар небесного копья (Операция «Копьё»)

Таможенник посмотрел волком:

– Снова шутки шутим?

– Какие могут быть шутки? – оскорбился Алексей. – Чистейшая правда. А что, товарищ лейтенант, с документами непорядок?

– С документами всё в порядке, – с видимым сожалением таможенник отодвинул от себя пачку листков, украшенных многочисленными печатями и росчерками. – Ты мне вот что скажи, капитан, сколько с машины имеешь?

– В каком смысле?

– Не валяй дурочку, капитан. Всем всё давно известно. Тебе как бывшему военному лётчику и Герою России положена льгота – не нужно платить за «растаможку». А это, с учётом сегодняшних цен и курса доллара, очень неплохие деньги. Сколько ты имеешь?

Лукашевич вдруг наклонился вперёд, заговорщически подмигнул и спросил, понизив голос:

– А вы никому не скажете?

– Само собой, капитан, не для протокола выясняю.

– Я с этого ни-че-го не имею, – раздельно произнёс Алексей и с победным видом откинулся на спинку стула.

Таможенник некоторое время ошалело смотрел на него.

– Кроме, разумеется, доброго расположения родственников, – выдержав паузу, добавил Лукашевич.

– Каких родственников? – изумлённо переспросил таможенник.

– У меня много родственников, – сообщил Алексей гордо. – И всем позарез нужны автомобили. Может быть, это непатриотично, но мои родственники предпочитают иномарки.

Таможенник понял, что здесь ему ничего не светит. Капитан повёл себя слишком независимо, да и с его бритоголовыми сопровождающими связываться не очень-то хотелось. Однако оставлять за ним последнее слово таможенник не собирался и, набычившись, сказал:

– Зря ты так, капитан. Секреты твои – не секреты. Ставка давно известна. Двести баксов с тачки имеешь, ведь так?..

Лукашевич промолчал.

– …Умножаем на двенадцать – получаем две тысячи четыреста долларов за ездку. Неслабый заработок для офицера запаса. Мог бы и поделиться.

– С кем? – удивился Алексей.

Ответить на последний «идиотский» вопрос Лукашевича таможенник не решился: кто его знает этого строптивого капитана – может, он специально издевается и провоцирует, а у самого в кармане диктофон, включённый на запись. Сказалось отсутствие опыта: молодой таможенник пока не понимал, что для выведения на чистую воду одного конкретного взяточника никто не станет снаряжать караван из дюжины машин.

Лукашевич демонстративно зевнул, посмотрел на часы и спросил:

– У вас ещё есть ко мне вопросы?

– Нет.

– Я могу ехать?

– Ну езжай, – с тоской во взоре ответил таможенник и добавил, подумав: – Если у тебя совсем совести нет.

– Почему же нет? – Лукашевич легко извлёк из кармана форменных брюк заранее приготовленный белый конвертик. – Я человек верующий, православный, и совесть у меня есть.

– Что ж ты сразу-то… – таможенник заметно оживился, и глаза у него заблестели.

– Сразу только кошки родятся, – щегольнул цитатой Алексей, не подозревая, по-видимому, что в оригинале она звучит несколько иначе.

Тут у него в кармане гнусаво пискнул пейджер. Лукашевич вытащил его и поднёс к глазам, читая сообщение.

– Что пишут? – поинтересовался таможенник, пряча вожделенный конверт.

– Хорошие новости, – Лукашевич широко улыбнулся. – Начинаем настоящее дело.

Таможенник завистливо вздохнул. По его представлениям, если человек, перегоняющий по дюжине иномарок в неделю и зарабатывающий по две тысячи долларов, говорит о «настоящем деле», значит, здесь пахнет как минимум шестизначными суммами – чего-либо другого таможенник и представить себе не мог. Он очень сильно удивился бы, узнай от кого-нибудь, что его утренний визави был готов в любой момент и без всякого сожаления обменять свой прибыльный бизнес и любые шестизначные суммы на возможность снова вернуться туда, где ревут двигатели, стартуют ракеты, металл кромсает металл, а рассчитывать можно только на себя и друзей, которые всегда прикроют спину, не взирая ни на «понятия», ни на «авторитет».

(Санкт-Петербург, январь 2000 года)

За полгода пребывания во внутренней тюрьме Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области Руслан Рашидов, бывший пилот советских ВВС и один из лучших выпускников Ейского высшего авиационного училища, изучил свою камеру до мельчайших деталей. Площадь – десять квадратных метров: два с половиной на четыре. Неровный бетонный пол, на котором всяким холодным утром появлялись лужи из сконденсировавшейся влаги. Одинокая двухсотваттная лампочка в предохранительной сетке на высоте трёх метров. Чугунный унитаз с клеймом сорокового года. Надписи на шершавых стенах, выцарапанные каким-то острым предметом (или предметами), от самой старой: «Товарищи, передайте на волю, я ни в чём не виноват! Да здравствует товарищ Сталин! 20 июня 1941 года» до совсем свеженькой: «Спартак – чемпион!». Руслан свою надпись оставлять не стал: с одной стороны, не было под рукой острого предмета, с другой – он не принадлежал к тому сорту заключённых, которые имеют склонность доверять свои мысли, чувства, переживания бессловесным каменным стенам.

Вместо этого он писал письма – по одному в неделю. Адрес получателя всегда был один и тот же: «Москва, Кремль, Президенту Российской Федерации – лично». В каждом из этих писем Рашидов просил Президента разрешить ему вернуться в вооружённые силы, при этом он готов был служить где угодно – хоть в дисбате.

Очередное послание Руслан начинал с цветистого обращения: «Многоуважаемый господин Президент!», затем на несколько секунд задумывался, глядя на серый потолок и жёлтые потёки на стенах, после чего начинал быстро писать, покрывая чистые листы аккуратными, будто по линейке, строчками.

Обычно в этих посланиях Руслан Рашидов вкратце рассказывал свою предысторию, не забывая упомянуть о том весьма коротком периоде своей жизни, когда ему пришлось оплачивать «интернациональный долг» в небе Афганистана. Описывая свои дальнейшие похождения и зная, что престарелый Президент России является лицом сугубо гражданским и что воинственность он склонен проявлять только за шахматной доской Большой Политики, Рашидов делал основной упор на разочаровании, которое испытал, узнав о выводе войск из Афганистана и других стран, находившихся под гласным или негласным патронажем СССР, – Руслану казалось, что уж это-то Президент поймёт, не может не понять. Однако Рашидов не договаривал (и вполне сознательно) главное: разочарование пришло к нему гораздо раньше, ещё до принятия Михаилом Горбачёвым «судьбоносного» решения, и оно, это разочарование, никоим образом не было связано с изменениями внешнеполитического курса Советского Союза.

Далее Руслан сообщал Президенту, что переосмыслил собственные взгляды на новейшую политическую историю, проникся демократическими ценностями и просит только одного – позволить ему вернуться в стройные ряды Вооружённых сил, чтобы с автоматом (а хотя бы и с лопатой) в руках эти самые ценности защищать и отстаивать.