Ник Харкуэй - Мир, который сгинул

Пока миротворец в янтарном саронге знакомится с людьми, К-скептик идет в город: что-нибудь прикупить, поболтать со старухами и молодыми мамашами, подстричься – с расчетом убедить местных жительниц в серьезности своих намерений. Мол, смотрите, я навожу лоск. Сделайте мне прическу, будьте любезны. Ага, я тоже млекопитающее и нуждаюсь в тесном контакте, отловите моих блох, пожалуйста.

Вскоре женщины Рейнгольда принимают К в свои ряды, угощают ее тортом и выясняют, что она встречается с (вымышленным) К (по секрету она признается, что его зовут Клиффорд, в караване он недавно) и выйдет замуж, как только позволят приличия и время. К по уши влюблена и ничуть не расстроена, что приходится ждать, ведь сперва нужно соблюсти все формальности, а уж потом переезжать в его «Эйрбас». Подобное здравомыслие и склонность к моногамии становятся поводом для жеманства и насмешек: дамочки шепотом замечают, что в караване наверняка найдется немало мест, где приличные молодые люди могут развеяться и получить удовольствие, не так ли? Хи-хи, да , говорит К, найдется, вот только всегда приходится искать новые – конечно-конечно, отвечают женщины Рейнгольда, как это романтично, просто с ума можно сойти , и знаешь, милочка, лучше госпожи Лизы тебя никто не пострижет, она придет в четыре часа, а ты тем временем съешь еще кусочек торта.

Госпожа Лиза является посреди великолепной церемонии и заявляет, что у К дивные волосы, просто дивные , но, бедное дитя, что с твоими кончиками и какая смелая стрижка! Прелестно смотрится на юной девочке, какое счастье , что у тебя нет бюста, иначе ты бы меня затмила. К, давясь от смеха, отвечает, что даме с такими выдающимися формами, как у госпожи Лизы, не надо волноваться – по части женственности ее никто не переплюнет; для пущего эффекта К многозначительно таращится в ее грозное декольте. Столь заискивающее и восторженное поведение приводит к тому, что К немедленно назначают главной протеже всей компании: в автобус она возвращается, благоухая тремя разными парфюмами и щеголяя классической пышной копной, свойственной жительницам приграничных городков. Попутно К взяла с каждой матроны, девушки и старухи обещание прийти в цирк, прихватив с собой столько мужчин, сколько позволят приличия. Девчата помоложе даже поспорили, кто приведет больше кавалеров и порадует дикую, романтичную, порядочную, отрадно плоскогрудую, скоро уезжающую цыганку-однолюбку. По причине небывалого женского энтузиазма и возникших возможностей для приличных-но-пылких ухаживаний споры на совете отпадают сами собой. Цирк останавливается в Рейнгольде.

Мы разбили лагерь неподалеку, но и не слишком близко к городу. Наступает следующее утро. Из темно-пурпурного уголка неба появляется одинокий автобус, древний и плюющийся дизелем, с облупленной краской, похожий на старую городскую колымагу на двадцать шесть мест; с блестящим «Эйрбасом» его роднят только колеса. Обвисшие шины скользят и разъезжаются по дороге, опасно вздуваясь, – в них так мало воздуха, что обода почти скребут асфальт. Двигатель чихает и стучит, а из выхлопной трубы, убого свисающей меж задних колес и примотанной чуть ли не колготками, вылетают еще горящие облачка сажи. Эта развалюха подъезжает к нам, и все бросаются врассыпную. Автобус выкрашен синей, давно проржавевшей краской и явно побывал не в одной переделке. Это не автобус – умирающий воин. К запылившимся треснутым стеклам изнутри прижимаются странные белые лица, искаженные жуткими гримасами или широченными улыбками: размноженная картина Мунка.

Дверь открывается, и на землю спрыгивает водитель.

– Привет! – здоровается Айк Термит. – Я Айк Термит, – на случай, если кто забыл, – и мы – Артель мимов Матахакси!

Он легко скачет по траве, а за ним, разминая затекшие руки и ноги, высыпают все остальные мимы. В следующий миг Айка подхватывают на плечи и несут вокруг автобусов. Я остаюсь наедине с мимами.

Мы пялимся друг на друга. Все тягостно молчат. Ощущение такое, будто мы в одном лифте едем на похороны. Наконец я неуверенно машу мимам рукой. Один за другим они точь-в-точь копируют движение. Сперва моя неуверенность передается ближайшему миму, затем, не успев испариться, по цепочке всем остальным.

Когда волна пускается в обратный путь, начинается легкий переполох. Мим в дальнем ряду замечает что-то на горизонте, пожимает плечами и прячется за спиной другого. Тот пугливо вертит головой по сторонам и бросается к автобусу К. Покинутый мим встает за третьего товарища, но и он отказывается от высокой чести и бежит прочь. Коротышка остается на месте, выглядывая из-за укрытия, которого больше нет. Затем он прячется за четвертого мима, но тот с ужасом вглядывается в дымку на горизонте и вспоминает о срочных делах. Так происходит снова и снова, пока мы с первым мимом не остаемся вдвоем. Он медленно поднимает дрожащий палец, вытягивает руку и указывает на дорогу. В его огромных щенячьих глазах застыла мольба.

Ладно уже, прячься за меня.

Я смотрю на дорогу. Там теперь появилось облачко пыли, а впереди него едет военный грузовик с крытым кузовом, тоже знававший лучшие деньки, – на боку пулевые отверстия и какие-то странные царапины, всюду вмятины. Вместо брезента – деревянные панели, явно позаимствованные у солидного ресторана или респектабельного дома. На них большими, в фут высотой буквами написано: «Магия Андромаса». Похоже, тот, кто делал кузов, лучше разбирался в плотничном деле, чем в пигментах, потому что краска подтекла, и все сооружение больше смахивает на растопленную восковую фигуру, нежели на цыганский фургон. Я оборачиваюсь к перетрусившему миму – его нигде нет. «Магия Андромаса» останавливается параллельно автобусу К. Из открывшейся двери высыпается серый кладбищенский песок. На землю бесшумно опускается нога в потертом лакированном ботинке.

Доктор Андромас выходит из грузовика – на голове цилиндр с марлей или москитной сеткой, болтающейся вокруг шеи. За ней прячется белое лицо с крошечными злодейскими усиками, глаза закрыты летными очками. Все тело обернуто черным плащом, придающим его владельцу сходство с мумией и летучей мышью одновременно. Несмотря на это, ростом он ниже меня. Смотреть на него сверху вниз как-то страшновато.

– Доктор Андромас?

Он долго смотрит на меня, пожимает плечами и отправляется по своим делам.

Того, кто даже на мимов наводит жуть, стоит опасаться.

Обед, но мимы не едят. Они выстроились в длинную шеренгу и совершенно неподвижны. Спокойны, расслаблены, но не двигаются. Храня мертвое молчание, сосредоточив нарисованные лица, они внимают заповедям Айка Термита. Айк ходит туда-сюда вдоль шеренги, и я впервые за наше короткое знакомство вижу его таким серьезным. Затем он поворачивается к ним спиной и разводит руки в стороны, как птица. Артель мимов Матахакси неспешно повторяет его движение. Айк поводит рукой, открывает несуществующую дверь и входит в вымышленный мир. Там он ставит невидимый стул к воображаемому столу и жестом зовет всех внутрь.