Ник Харкуэй - Мир, который сгинул

Я свернул не в ту сторону. Элизабет стучит в потолок: тук-тук-тук. Сюда.

Но туда я не иду. Впереди виден свет. Назвался груздем… Еще одна комната. Дверь приоткрыта, и из щели льется тусклое свечение – от телевизора или компьютера. Я заглядываю внутрь.

За столом сидит огромный человек. Я не сразу его узнаю, потому что он абсолютно неподвижен. От голубоватого света единственного монитора по лицу пролегли глубокие тени. Когда я раньше видел Гумберта Пистла, он разговаривал всем телом, используя свои физические возможности на полную катушку. А теперь вяло развалился за столом в безликом кабинете. Глаза у него открыты и смотрят вперед. Поначалу кажется, что он умер. Если так, он выбрал правильное место для окоченения; без ножниц по металлу его из кресла не вытащить (маленькая хитрость похоронных бюро). С другой стороны, его должно было перекорежить – с такой-то мускулатурой! Он должен был свернуться в клубок, как паук под дождем. Но не свернулся. Гумберт Пистл больше похож на спящего. Видно, как мерно вздымается и опускается его грудь. Он не умер. Просто ушел в себя. Так выглядит Гумберт Пистл, когда ему не надо быть Боссом. Когда у него нет цели. Передо мной тонкошей типа А, и вот как он выглядит в свободное от работы время.

Я думаю о Роберте Крабтри, о картах и графиках в оперативной комнате, о секретных материалах и пустых глазах Гумберта Пистла и, кажется, все понимаю . Наконец-то, в холодном свете монитора, я вижу истинное лицо своего врага.

Страх может принимать разные формы. Сотрясать тебя, как разряд электрического тока, или подкрадываться к кровати холодным ночным ветерком, когда все двери и окна в доме закрыты. Он может принять форму знакомой поступи в незнакомом месте или чужих шагов в собственном доме. Однако все формы страха связаны между собой: это шорох, который играет с тобой в темноте, прикасается к коже, отводит волосы с лица, точно непрошеный гость, – и ускользает, прежде чем ты успеваешь открыть глаза. Еще страх коварен. Он находит себе твердую почву и сидит, довольный. Когда ты вступаешь с ним в противоборство, он маленький и чахлый, смотрит на тебя робким взглядом, и ты не понимаешь, как вообще мог ему поддаться. Но стоит отвернуться, и он мгновенно вырастает, отбрасывает на стены гигантскую тень, протяжно скрипит половицами. Затем он взрывается, и его куски попадают в самые укромные уголки твоего разума, где вновь растут, наполняют тебя и топят изнутри.

Мне не страшно, когда я смотрю на Гумберта Пистла. Он сидит передо мной и не видит меня. Все равно что заметить волчьи следы в лесу: да, тут был зверь, но ты ему не нужен. Вот и славно. Я крадусь обратно по коридору, и тук-тук-тук Элизабет выводит меня к вентиляционной решетке. Мне не страшно, когда мы выходим на крышу. Мне не страшно, когда лебедка вновь, ярд за ярдом, уносит нас от Гумберта Пистла и его пустого взгляда.

И вот тут-то, когда «Джоргмунд» с дурацкой неоновой змеей на крыше уже позади, я совершаю ошибку: начинаю торопиться. Чем дольше мы на виду, тем выше риск. Если нас увидят, последствия будут очень скверные – незачем лишний раз испытывать судьбу. Я перехожу на трусцу. Он меня видел. Он пошлет людей. Нас догонят, Элизабет поймают, и это будет моя вина . Трусца переходит в бег. Элизабет идет впереди; ее схватят, уничтожат, и все это произойдет из-за меня . Потом настанет мой черед, я умру ужасной смертью, не успев толком и пожить. Небо надо мной разверзается и на миг становится пропастью, в которую я могу упасть. Невероятная глубина, я будто смотрю не вверх, а сверху вниз, и сила притяжения очень слаба, а сам я несказанно мал.

Страх иррационален. В следующее мгновение бег превращается в спринт, меня охватывает паника, и я боюсь разом всего, чего когда-либо боялся. Что меня засудят за страшные преступления, которых я не совершал (или совершал), что я стану изгоем и парией, а старик Любич покачает головой и в ужасе уйдет. Что Элизабет внезапно набросится на меня, и остановить ее можно будет, только убив, и я стану убийцей. Боюсь падения с высоты, пожара, пыток, чудовищ, нашествия пауков, бродячих собак, рака, Конца Света (правильного, без продолжения) и всего, что успел навоображать в предрассветные часы ночи, когда беспочвенные, невероятные страхи обретают реальность и правдоподобие.

Я обгоняю Элизабет, хватаю ее за руку и тащу за собой по крышам. Она кричит стой, СТОЙ, но останавливаюсь я, только когда мы на месте. Залетаю в открытую дверь голубятни и начинаю собирать вещи. Нет, мы не можем остановиться, не можем остаться, прежде надо положить этому конец. Страх сменяется ужасом . Зверь во мне почуял врага, увидел его истинное лицо.

В море есть такие создания. Physalia physalis – отдельная особь и одновременно колония. Это пузырь с газом, состоящий из миллионов крошечных полипов четырех разновидностей. Одни переваривают пищу, другие жалят, третьи нужны для размножения, четвертые не дают всем остальным утонуть в море. Знавал я морячку из Редъярда, однажды ужаленную Physalia physalis. Будто царапнуло раскаленной проволокой – бедняга закричала, наглоталась морской воды, но хуже всего было запутаться в щупальцах монстра, обжигаться снова и снова, задыхаться, глотать их, чувствовать, как тебя поглощает нечто чужеродное и ужасное, не имеющее глаз, но знающее, что ты есть.

Пузырь был не крупнее ее головы. Проглотить человека он мог не лучше, чем станцевать чечетку, однако пытался, еще как пытался. Если бы она утонула, он бы сожрал ее медленно, грамм за граммом. По словам врачей, чудо, что она выжила, – наверное, у нее гигантское сердце. Говорила морячка так, словно курила одну за другой, – гортань загрубела от шрамов. Когда ее вытащили из воды, тварь была на ней, серо-синяя, омерзительная, полужидкая. На суше двигаться она не могла – никакой мускулатуры. Морячка попросила ее не выбрасывать. Несколько недель спустя, поправившись, она сожгла тварь во дворе и потом два дня блевала. Пить она не начала; алкоголь вызывал сны о щупальцах, окутывающих ее тело, и она просыпалась от истошных криков. Муж клал крепкие сухие руки ей на плечи, осторожно гладил рубцы, и она постепенно успокаивалась.

Вот и «Джоргмунд» такой: один организм, состоящий из многих. Он не думает, только существует, реагирует на раздражители, растет – и все. Люди, которые на него работают, подобны полипам: не отдельные личности и не совсем уж органы компании. Монстр занимает их мысли, но целой картины они не видят и отдаются ему целиком, когда выключают в себе человеческое. Ниндзя – жалящие клетки, которые уничтожают врагов и убивают добычу. Гумберт Пистл – самый большой и плохой из них. Он слился с машиной, с чудовищем, воедино. Он видит тварь целиком, и она его не пугает. Она проникла во все его мысли, их уже невозможно отделить друг от друга.