Ник Харкуэй - Мир, который сгинул

Липкая гадость стекает по животу, пропитывая одежду и обжигая кожу. Отвратительное, скверное, гнусное чувство. Совсем как вчера. Ненавижу!

Но, вместо того чтобы заорать от боли, я поворачиваюсь и начинаю бессвязно вопить на Гонзо. Он забрал у меня все, что я любил; хотя он мой друг, есть жертвы, о которых не просят, и как давно это началось? Ли его любит или у меня неожиданно нашелся какой-то страшный сексуальный изъян? Может, я пропустил важный урок в школе Сомса? Заснул на лекции об эрогенности, необходимой для поддержания верных отношений? Или прогулял занятие о дружбе, которая выше любых этических норм? Короче, с какого хрена Гонзо Уильям Любич затеял это о-го-го-го с моей женой ?!

И лишь когда я произношу последние слова – волшебные слова, – Гонзо обращает на меня внимание. С нездоровым любопытством во взгляде он полуоборачивается ко мне. Я на всякий случай повторяю волшебные слова – вдруг он не понял. И Гонзо морщится. Вне себя от радости, я твержу их снова и снова, наблюдая, как он съеживается и усыхает, точно раскаявшийся лгун. Порядком разбушевавшись, я наконец умолкаю, чтобы глотнуть воздуха. Он спрашивает:

– Пива хочешь?

Удивительно, но ничего более утешительного я в жизни не слышал. Конечно, я хочу пива. Значит, есть какое-то объяснение. Все случившееся – чья-то неудавшаяся шутка или тайная операция, о которой меня не могли предупредить. Это испытание, я/мы его прошли, и сейчас из-за занавеса выйдет живехонький Джордж Копсен и все мне объяснит. Гонзо тянется за пивом – видно, пока мы были дома, он припас бутылочку за сиденьем. Я по-прежнему пытаюсь найти, где спрятался Копсен – уж не в параллельном ли мире? Очередной фокус профессора Дерека? Тут мы действительно попадаем в странное бредовое пространство, потому что в руке Гонзо оказывается не пиво, а приличных размеров ствол. Оружие профессионального убийцы, нацеленное мне в голову.

Вообще-то, не совсем в голову . Гонзо направил дуло просто на меня, и, видя в черном глазу блеск пули с номинально мягким сердечником (а на деле неумолимо твердым и смертоносным), я могу лишь представить, как эта штука разнесет мне башку, и мозги мои оросят дорогую обивку. Потому я и думаю, что пистолет нацелен мне в голову , хотя это не совсем так.

Двадцать часов назад Гонзо был неотесанным мультяшным героем с телом Геркулеса. Он пил пиво из горлышка, любил стейки с кровью, разнузданных женщин и не задумываясь встал бы между собачкой и несущимся на всех порах грузовиком – просто потому, что так вроде положено. Теперешний Гонзо другой: нервный ублюдок с остекленевшими глазами и слащавым выражением раскаяния на лице – сразу видно, что ему плевать. Этот Гонзо тебе не брат, а просто человек, с которым ты пару раз встречался; вы пришлись друг другу по душе, но, в конечном счете, напади на вас двоих акула, он скормит тебя ей ради мизерного шанса, что она объестся или поперхнется твоей недожеванной ногой.

– Вон отсюда, – говорит Гонзо и помахивает пистолетом, глядя на дорогу.

Периферическое зрение подскажет ему, если я шевельнусь, а старые добрые биологические процессы вызовут сокращение мышц и единственно возможную реакцию: Гонзо выстрелит. Вот почему я сижу неподвижно. Пушка покачивается, дуло на миг сдвигается вниз и вправо. Теперь я представляю, что случится, если Гонзо разрядит пистолет в этом направлении. Пуля угодит в огромный бензобак, превратив хранящуюся там химическую энергию в яркую раскаленную сферу. Долю секунды она будет напоминать плазменный шар, какими забавлялись джарндисские хиппи, а затем станет похожа на модель зарождающегося солнца. Впрочем, этого мы не увидим – нам выжжет глаза, а следом канут в забвение и наши мозги, прежде чем мы успеем постичь суть убивающего нас механизма.

Подумав так, я готов немедленно покинуть грузовик. Сдается, это разумный выход из довольно щекотливого положения. Но со мной обошлись уж очень жестко: в конце концов, пострадавший здесь я. Гонзо виноват и по всем законам должен раскаяться. С другой стороны, так уж оно заведено: куда проще разозлиться. Похоже, я чем-то ему насолил: все мы время от времени причиняем друзьям боль. Интересно, какой из моих неизвестных проступков мог так глубоко ранить Гонзо? Очевидно, я здорово напортачил. Или он просто влюбился в Ли, а она в него – в лучших традициях «паскудных измен», по выражению Джима Хепсобы. Вспоминаю ее вчерашнюю попытку извиниться, ее неловкость. «Мне так жаль». Не так уж и жаль, раз она не сумела ни одуматься, ни раскаяться. Что-то здесь неладно… Господи, умоляю, неужели это еще не все?

За размышлениями я упустил шанс ударить Гонзо в несущемся на дикой скорости грузовике, пока одной рукой он держал руль, а второй пистолет. Не скажу что я об этом жалею. Гонзо повторяет:

– Вон отсюда.

Чтобы добиться от меня желаемого, ему нужно всего-навсего остановить машину или хотя бы притормозить – не то, приземляясь, я поврежу себе что-нибудь посущественнее шнурков. Говорю ему об этом. Может, я неясно выразился? В ответ Гонзо нажимает на спуск куда больше раз, чем я считал возможным.

В кои-то веки меня подстреливают.

Впрочем, когда стреляет друг, а не враг, это вряд ли считается. Но кто мне теперь друг, а кто враг…

Ощущение, когда тебя расстреливают в упор, весьма точно расписано в книгах и фильмах. Вот только сознания я не теряю. Получив несколько пуль в брюхо, я с лихвой испытаю на себе все прелести нового опыта. Меня выбрасывает из грузовика: Гонзо впечатывает ботинок мне в грудь, аккурат над входными отверстиями пуль – боль небывалая. Я ловлю ветер и секунду парю на нем, как воздушный змей. Позвоночник максимально выгибается, руки распростерты, агония перебивает тошноту. Я будто сошел с какой-нибудь картины Энди Уорхола: «Силуэт застреленного человека», шелкография, один из двадцати четырех кадров короткого фильма. Я напечатан черным по желтому и переведен на футболку. Я новый Че Гевара. Доля секунды отделяет меня от асфальта.

По-прежнему не отключаюсь.

Я похож на танцора брейка, выделывающего невероятное сальто. Отскакиваю от земли, задевая ее ресницами; хрупкие усики чувствуют так много: пересохший асфальт, пыль и гравий, пшеничное зернышко, незначительную клейкость поверхности. Воздух пахнет машинным маслом и зноем, пустынной травой и еще чем-то приторным. В следующий миг я выпрямляюсь и лечу в такой позе за грузовиком. Боль оседлала мою тень, сковала мои ангельские крылья. Кости поломаны, но, какие именно, я определить не в состоянии. Ноги проходят сквозь землю. Она слишком мягкая, чтобы выдержать мой вес. Как сладкая вата. Я – титан. Она удержит меня, только если я лягу, и мой выдающийся вес скомпенсирует большая площадь соприкосновения.