Ник Кайм - Смертельный огонь

Вторая часть имени Вар’кира, «кир», переводилась как «избранный», что было весьма уместно: он принадлежал к числу Гласов Огня лорда Рай’тана, почему и отправился на помощь легионерам, которым предстояло усмирить ренегата Хоруса, но едва пережил резню. Страшные шрамы, резкие черты и полоса пепельно-белых коротких волос вдоль черепа указывали на ранг ветерана, но глаза до сих пор горели ноктюрнским огнем и казались тлеющими углями на фоне угольно-черной кожи.

Они задумчиво помолчали, после чего Зитос сказал:

— Мне показалось, что я слышал удар. Удар его сердца.

Саламандры одновременно посмотрели на своего погибшего повелителя.

Вулкан, покоившийся под стеклом саркофага с закрытыми глазами, выглядел умиротворенным. В нем ничего не изменилось, и лицо по-прежнему покрывали шрамы чести от клейменного прута, плохо различимые при обычном освещении, — летопись его деяний.

— Зитос, порой разум обманывает нас, заставляя верить в то, чего хочет сердце, — тихо ответил Вар’кир. Мы должны быть благодарны уже за то, что он здесь, где мы можем оплакивать его, а не лежит оскверненный на каком-нибудь далеком поле боя.

Зитос опустил глаза, не в силах больше смотреть на мертвого отца.

Вулкан сжимал в руке Несущий Рассвет — творение несравненного мастерства, молот, выкованный самим Владыкой Змиев и перенесший его сквозь эмпиреи на Макрагг.

Только его собственные плоть и кости да этот молот пережили падение сквозь атмосферу. По этой причине Вулкан был облачен не в свои драконьи доспехи, а в броню из хранилищ лорда Жиллимана, хотя на нее и нанесли отличительные символы Восемнадцатого.

До Зитоса и прочих Саламандр на Макрагге дошли лишь обрывки кровопролитной истории о прибытии Вулкана. В отдельные моменты верилось с трудом: сынам Ноктюрна рассказывали сомнительные вещи о чудесном воскрешении и исцелении и о безумии, превратившем Владыку Змиев в дикого зверя.

Всего лишь слухи. Первый был жесток, ибо давал пустую надежду, а второй попросту оскорблял память о Вулкане. Ни Зитос, ни Вар’кир им не верили.

— Кто-нибудь еще пытался вытащить его? — спросил вдруг Вар’кир, вырвав Зитоса из мрачных раздумий.

Капеллан тянулся мимо него к стеклу, к уродливому наконечнику копья, торчащему из груди примарха, и закованная в металл рука дрожала — так жутко было смотреть на это копье, так немыслимо было преступление. Наконечник ни на мгновение не давал забыть, что Вулкана убили, причем примитивным орудием.

— Несколько человек, — ответил Зитос, и тон его голоса давал понять, что он входил в их число. — Но у них не получилось.

— Ни у кого не получится, — сказал Вар’кир, проводя пальцами по словам, выгравированным на золотом свитке — единственном украшении саркофага. — Вольное пламя… — шепотом прочитал он и перевел взгляд на мемориальный огонь.

У Вар’кира был дар. Подобно игниаксам древности, он умел видеть в огне правду.

Зитос проследил за взглядом капеллана, и как ни велико было его горе, голос предательски выдал слабую надежду.

— Что ты видишь?

Вар’кир несколько секунд смотрел в огонь, а затем покачал головой.

— Ничего, — с сожалением проговорил он.

— Я бы с радостью жизнь отдал, — заявил Зитос, не стыдясь слез, льющихся по щекам.

— Как и любой из нас, брат.

Древнее Прометеево кредо говорило, что круг смерти и перерождения не только поддерживает природный баланс, но и дарит вечную жизнь через воскрешение. В легионе под этим понимали передачу геносемени от одного к другому: считалось, что воин жил, пока было живо его наследие. Но Зитос придерживался более буквального толкования. Один должен пожертвовать собой, чтобы другой мог возродиться.

Это было сентиментально и глупо; времена же требовали прагматизма. Но сперва следовало соблюсти траур.

— Отец, — произнес Зитос, и его голос зазвучал с горячностью и силой, — нам отчаянно нужна надежда. Прошу…

Он склонил голову, и Вар’кир присоединился к нему в мрачном молчании.

Нумеон проснулся от боли.

Судя по тому, что он лишился сознания, Ксенут Сул обошелся с ним сурово. Первым делом Нумеон заметил новые швы на боку и грубые стежки на груди и спине. Вторым — что он больше не в своей камере.

Помещение наполнял запах, вызывавший смутные ассоциации со скотобойней, но Нумеон давно уяснил, что органам чувств в этом месте доверять нельзя. Однажды, когда он был в полубессознательном состоянии, ему явились старые друзья, почти наверняка погибшие. Леодракк и Пергеллен, высохшие и гниющие, смотрели на него мертвыми глазами, и вонь разлагающихся трупов, неведомым образом оживших и голодных, была так убедительна, что Нумеон едва не поверил в их реальность.

В тот раз он подскочил в горячечном поту, тут же изможденно рухнул обратно и с облегчением понял, что ему все привиделось.

Мертвое остается мертвым, и ничто не может этого изменить.

— Умение отличать призрачное от реального тебе пригодится здесь, — сказал Нумеону Проповедник, смотря на него с тем же отстраненным интересом, с каким адепт биологис разглядывает насекомое.

Нумеон находился в зале, одновременно просторном и вызывающем клаустрофобию. Место Ксенута Сула занял новый истязатель, но хотя глаза говорили Нумеону, что они одни, он нутром чувствовал, что это не так.

Он слышал… шепоты. Нумеон помнил, что нельзя верить ни глазам, ни ушам, но в голосах отчетливо звучала боль. И было в них что-то, напомнившее о воинах, вместе с которыми он когда-то сражался, — возможно, не конкретно их, но таких же.

«Что это за проклятое место?» — подумал он.

Он уже собирался задать вопрос вслух, но вдруг осознал, что привязан за руки и ноги к столу и что печать пропала. Нумеон посмотрел по сторонам, вокруг не было ничего, кроме темноты и стоящего перед ним Проповедника.

Допросчик начал обходить пленника по короткой дуге, не сводя с него глаз.

— Молот… — сказал Нумеон наконец, презирая себя за слабость в голосе. — Где он?

— Он заговорил, — проигнорировав вопрос, заметил Проповедник таким спокойным, непринужденным тоном, словно они просто завязывали знакомство. — Ксенут Сул сказал, что ты с ним не разговаривал. Но со мной же побеседуешь, Артелл Нумеон, погребальный страж Вулкана?

Нумеон оскалился, но не стал тратить силы и натягивать путы. На большее, чем этот жалкий акт неповиновения, он не был способен.

Проповедник не отреагировал. Он был высок, как все транслюди, и облачен в длинное багровое одеяние, покрытое колхидскими письменами. Лицо и лысая голова имели странный, неровный цвет, словно от сильного загара, и, когда Проповедник подошел ближе, Нумеон увидел, что его кожа испещрена умбровой клинописью.